Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

главе Союза встал И. И. Садофьев – большевик, профессиональный революционер, деятель Пролеткульта и группы «Космист». Кузмин, вероятный претендент на пост председателя, был удален сначала из состава его руководства (едва ли не единственный из организаторов, он не занял никакой административной должности), а спустя несколько лет его имя исчезло и из перечня инициаторов Союза.

Нет никаких сомнений, что появление фигур, соответствующих изменившемуся идеологическому заданию, было инспирировано извне Союза. Именно в 1923–1924 годах партия стала заметно более озабочена авторитарными претензиями на культурную диктатуру – уже со стороны разворачивающего свою деятельность РАППа. В 1923 году был создан журнал «На посту», уже первая статья которого уверенно намекала на беспорядок в существующей культурной политике. Резолюция прошедшего в апреле 1923 года XII съезда РКП(б) «По вопросам пропаганды, печати и агитации» фактически легитимизировала партийный контроль в сфере литературы:

Ввиду того, что за последние два года художественная литература в Советской России выросла в крупную общественную силу, распространяющую свое влияние прежде всего на массы рабоче-крестьянской молодежи, необходимо, чтобы партия поставила в своей практической работе вопрос о руководстве этой формой общественного воздействия на очередь дня[598].

Первым шагом стало подчинение государству художественных союзов, существование и состав которых теперь напрямую зависели от вышестоящих инстанций. Осенью 1922 года ужесточились меры регистрации обществ и союзов[599], что бюрократизировало деятельность объединений, ставя их численность, состав и документацию под жесткий внешний контроль.

Начиная с 1923 года официальная риторика декларировала сближение с «попутчиками» и писателями старшего поколения (под которыми понимались прежде всего те литераторы, которые следовали более-менее традиционной эстетике), способными помочь начинающейся советской литературе выстроить преемственность по отношению к культуре прошедших эпох. Однако сближение с «попутчиками», принявшее директивный характер, на деле только разрушало существующие литературные институции и мало помогало настоящим «попутчикам» (кроме того, организации, подобные РАППу, стремились вовсе пресечь попытки предоставить попутчикам большее место в литературном поле). Это случилось и в Союзе поэтов: фактически исчезли его творческая автономия и обособленность от пролетарской литературы, что составляло важный элемент идентичности членов Союза[600].

Произошедшие перемены отражали попытку государства взять под контроль существующие представления о «писателе», сформированные под влиянием традиционных концепций искусства и потому мало пригодные для поколения пролетарских и крестьянских художников. Наиболее явно отображает изменения в Союзе динамика практик оценивания поэтов в 1923–1925 годах. «Приемочная» комиссия в составе Союза продолжала действовать, однако ее состав заметно изменился. В 1925 году комиссию составили Тихонов, Крайский, Рождественский, Эрлих, Вагинов и Полонская. Таким образом, оценка передавалась не «старшим» или «признанным» поэтам, а писателям, статусно равным потенциальным членам Союза – так была установлена видимая коллективность творческого процесса. Несмотря на это, новые члены комиссии долгое время использовали устоявшийся язык оценки поэзии, следуя сложившимся практикам. Отзывы комиссии за 1925 год внешне ничем не отличаются от отзывов рецензентов 1920–1921 годов. Члены новой комиссии оперировали теми же категориями, связанными с представлениями о поэтическом таланте как основе творчества, что и их предшественники – вспоминая «дарование», «поэтическое дыхание», «язык поэзии» и, конечно, «подлинного поэта». Приведем несколько наиболее характерных выдержек из отзывов: «Стихи Афанасьева-Соловьева отмечены бледным, но все же дарованием», «Последнее стихотворение представляется мне цельным и не лишенным непрерывности поэтического дыхания», «Вера Кровицкая вполне владеет языком поэзии»; «Он – несомненно – поэт», «Эрлих – вполне поэт»[601].

Однако в новых идеологических обстоятельствах эта риторика вступала в противоречие с новыми принципами существования писательских организаций. Это хорошо показала дискуссия о принципах приема новых членов в Союз, развернувшаяся на общем собрании 23 апреля 1925 года. После прослушивания доклада Е. Полонской о результатах приема в Союз А. В. Туфанов осудил те методы, которые были использованы при приеме: «Т. Полонская, употребив слово при оценке стихов „на ощупь“, может дойти до оценки стихов „по чутью“»[602]. Туфанов рекомендовал комиссии «принять во внимание степень подготовленности в области поэтики и вручить избранным наказ о профессионально-групповых признаках, выразив неодобрение чутью как отжившему предрассудку об „искре божьей“»[603]. В итоге в «Наказе новому Правлению», избранному на 1925 год, было рекомендовано «опираться на профессиональные признаки, понимая последние в смысле мастерского использования данным автором тех или иных приемов организации материала»[604]. Этот спор демонстрирует, что к середине 1920-х годов сами поэты, члены Союза, начали рефлексировать над своим языком и практиками, осознавая их несовременность.

Отметим ощутимый сдвиг риторики: хотя особые умения организации поэтического материала все еще должны были отмечаться в оценке поэта, они получили название «профессиональных признаков», что сблизило поэзию с любой другой профессией, для владения которой нужно иметь определенные навыки. Эта риторика была заимствована из различных концепций «производственного» искусства, оперирующего понятными приемами, поддающимися подсчету, и могущими быть усвоенными в процессе научения. Слова Туфанова неожиданно оказываются близкими пролеткультовским задачам, поставленным на заре оформления производственной идеологии:

…нужно отбросить как буржуазный предрассудок, что литературой могут заниматься только те, кого «жжет божественный глагол» и кто одарен особым даром вдохновения. Талант, конечно, остается талантом, но большинство в литературе простые обладатели современной техники[605];

или, согласно одному из главных идеологов Пролеткульта А. А. Богданову,

В сфере художественного творчества старая культура характеризуется неопределенностью и неосознанностью методов («вдохновение» и т. под.), их оторванностью от методов трудовой практики, от методов творчества в других областях[606].

В эти годы магистральной тенденцией становится демократизация литературы. Уже через несколько лет развернется широкое рабкоровское и селькоровское движение, ставившее своей целью взаимопроникновение практик писательства и профессиональной деятельности. Изменение писательского статуса будет теоретически обосновано в документах ЛЕФа с опорой на достижения формализма в литературоведении, сделавшего возможным экспликацию писательских приемов[607]. Статус «писателя» размывался, с одной стороны, через развенчание мифа о «пророке»[608], а с другой – стремлением видеть в литературном труде самодостаточную профессию, служащую задачам общества. Однако и эти требования к писателю/поэту подспудно менялись: важным и определяющим становилось не умение писать вообще, а умение писать «правильно», отражая в своих произведениях идеи социального строительства.

В начале 1920-х годов изменениям подвергся не просто состав Союза поэтов, но и некая определяющая характеристика, отличающая «поэта» от «не-поэта». Для первой итерации Союза были значимы субъективные признаки, полным набором которых владели только «подлинные поэты», могущие распознать их в творчестве других. Союз поэтов, расширивший после 1924 года свой состав, не мог удовлетворить новых членов неясными критериями приема. Неудивительно, что после собрания 1925 года, зафиксировавшего глубинные перемены в структуре литературного поля, практики приема в Союз резко изменились: условием вступления стали стандартизированное заявление