Читать книгу - "Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)"

снова захватила жизнь, которой я не отрицаюсь и люблю и хочу в ней участвовать последними остающимися у меня силами жизни, – этому не противоречит дар благодарного ведения смерти. Но я не только отдаюся жизни, но и погружаюсь в неё, запутываюсь в ней последними остатками к тому возможностей. У меня остаётся вдохновение жизни, но почти утрачено вдохновение смерти, хотя телесно я уже наполовину принадлежу ей. Когда я думаю о смерти – а я всё-таки никогда не перестаю о ней думать, – во мне поднимается тревога и забота об оставляемых мною близких, их судьба связана со мной и остаётся неустроена, темна и страшна, как я греховно иногда думаю о ней по маловерию своему. Я и до сих пор умею только или забывать о них, забываясь в жизни, или же страшиться о них, вместо того чтобы молитвенно предавать её Господу. Но теперь поднялось в жизни столь великое и страшное, что в этом тонет и моя собственная жизнь, и мои личные судьбы в лице моих близких и дорогих. Это война мировая, сначала западная, а теперь восточная, в которой взвешиваются судьбы моей родины, кровавый меч заносится над главой Матери. И пред этой бедой и опасностью я чувствую себя – почти всецело – лишь её сыном, забывая или отвлекаясь, или закрываясь от злодеев, захвативших над нею власть. Всё равно, я ей могу желать только спасения, победы, одоления, жить её судьбами, скорбеть её скорбью, радоваться её доблести. А дальше приходит и личное: там, в подвергающейся вражьим налётам Москве, друзья и сродники – соотечественники. Но прежде всего – мать – Россия. Я чувствую свою непригодность для неё, своё бессилие – будучи полутрупом, зачем я ей нужен, даже лишённый голоса? Но я люблю её, «принадлежу ей», отдаюсь ей, молюсь о ней, и неужели это всё недейственно, нереально? О, нет! Я знаю, что я – Россия, и она во мне, и так быть и жить я хочу.

И хотя не пытаюсь гадать, увижу ли я опять свою родину – об этом даже мечтать не дерзаю и молиться не смею, – но знаю всем своим существом, что ныне приходит час её. И этот великий образ, эта тень становится сейчас между мною и вечностью, этим я прикрепляюсь ещё здесь, по сю сторону смерти. До этого я так не принадлежал и не отдавался жизни, как теперь в эти дни роковые. Я не противляюсь воле Божией и всегда готовлюсь принять ангела смерти, ею посланного, но мысли мои, сердце моё обращены сюда, к ней, к моему Иерусалиму земному, которого не забываю и не могу забыть, даже уходя от него, даже умирая. Я оскудел духовно, я знаю и сознаю это, потому что зажил и после последней моей смерти, когда казалось, так радостно, и торжественно, и полно окончилась жизнь, новою жизнью. Наступила снова – уж не знаю, какой раз это со мной происходит – новая свежесть жизни, новая юность, которая приносит своё вдохновение, но относит куда-то в сторону от прямого и широкого пути к смерти, который ведёт и приведёт к неизбежному концу. Но я не могу уже отрицаться жизни, хотя и ясно знаю, что мне этой новой жизнью не жить. Словно я попал в новый вихрь жизни, её водоворот и пучину, её трагедию. Но в этом-то и заключается для меня сейчас её неотразимое притяжение и высший смысл. Снова перервалась мещанская комедия Запада и бездушное злодейство Востока, на небе появились воинства небесные с знамением. Жизнь стала полна и религиозна, Бог приблизился к земле в этих ужасах войны, исполненных, однако, и её величия. Я полон – хотя из своего старческого далёка – упоения от того духовного восторга пред тем, что воспомнил Господь народ свой и, в частности, мою родину. И поэтому в душе моей музыка смерти – моей вместе с мириадами смертей от войны – сливается в таинственную симфонию Апокалипсиса жизни – песнь торжествующей любви, прославляющую Бога и Его суд. Ему отдаю и своё ничтожество, и своё недостоинство, вместе с родиной, вместе с миром, не хочу жить своей личной судьбой и думать о ней и заниматься ею, хотя и буду судим своим собственным судом и за свою собственную жизнь. Но «воскресни, Боже: суди земли яко ты царствуешь во веки. Аминь»[164].

5/2 8.VII.1 941

Да будет воля Твоя! Завтра исполняется 70-летие моей грешной жизни. Может быть, им открываются и врата смерти моей. Но не хочется даже думать о себе, когда мир горит, когда родина гибнет. О них хочется думать и молиться. Но да будет слава и благодарение Господу, даровавшему жизнь, всегда, ныне и присно и во веки веков!

14/27.IV.1942. ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ!

И ещё одна, уже третья, годовщина минула с тех дней, когда смерть ко мне приближалась. И теперь, чрез три года, она стала естественно ближе, чем тогда, но я-то стал от неё дальше, площе, земнее. Оскудевает душа, и теряется та близость того мира, которая тогда открывалась. У меня не явилось такой привязанности к этой жизни, которая бы порождала страх смерти или её неприятие. Я по-прежнему к ней не то что готов или её не боюсь (это, слава Богу, осталось по-прежнему), и у меня нет малодушного желания смерти из страха пред ужасами мирового[165] или усталости от него – я жизнь по-прежнему люблю и в ней утверждаюсь, но «доживание» принимает всё более острые и нередко уже гнетущие формы. Я потерял силу и вдохновение творчества (кроме кратких времён или даже моментов), а без этого жизнь пуста и тяжела. Но и в этом, бесспорно, отдаю себя на волю Божию. Самое тяжёлое и трудное для меня в моей жизни, так же как пред лицом смерти, это мой грех перед моими самыми близкими, перед семьёй, которую я не умел духовно и всячески устроить, значит, было недостаточно у меня вдохновляющей любви. И к каждому члену семьи своя особая, неизбывная моя вина. Самая большая перед женой моей, которой я не дал радости и покоя, напротив, терзал её своею требовательностью, хотя ничего здесь не мог и не могу изменить, вина трагическая, а также и перед другими детьми, каждым по-своему.

Но я хочу – и выражаю это как своё завещание, чтобы быть похороненным в одной общей могиле вместе с женой, если только это будет исполнимо[166].

14/27.VII.1942

Приближается уже 71 година жизни моей,