Читать книгу - "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - Владилен Николаевич Виноградов"

предложить британское посредничество в урегулировании греко-турецкого конфликта. В случае отказа одной из сторон от предложенной услуги предусматривалось вмешательство обеих держав. И тут выглядывала ахиллесова пята инструкции, которой Каннинг снабдил фельдмаршала, в ней не предусматривалось действенных средств для побуждения Высокой Порты к сговорчивости, зато вполне определенно говорилось, что отказ Стамбула от посредничества не дает России права на войну[423]. Возникала перспектива удаления в дремучие дебри бесконечных переговоров.

Молодой царь был польщен приездом знаменитого полководца, трудно было найти более подходящую личность для предполагаемой беседы (если не учитывать отсутствия у Веллингтона дипломатических дарований). В результате вместо того, чтобы устранить угрозу русско-турецкой войны, герцог ее приблизил. Император усыпил его бдительность горячим заверением, что «пока Оттоманская империя существует, он будет рассматривать греков как взбунтовавшихся подданных».

Приезд в Петербург столь импозантной личности в Европе сочли признаком англо-российского сближения, что побудило Порту к уступчивости, и российский МИД воспользовался этим для урегулирования всех спорных с Турцией дел. Герцог, ознакомившись с подготовленной Нессельроде нотой, выразил согласие с содержавшимися в ней требованиями, они в основном сводились к восстановлению попранных турками положений Бухарестского мира 1812 года, заключенного при содействии британской дипломатии (тогда ведь остро стоял вопрос о совместной борьбе с Наполеоном). В письме Стрэнгфоду в Константинополь герцог объяснял свою покладистость: если Турция не уступит и окажется в войне с Россией, это «бесспорно поощрит греков и толкнет на восстание поголовно всех европейских подданных Порты», удовлетворение же «справедливых требований России» «приведет к смягчению обстановки»[424]. Руководствуясь теми же соображениями, кабинеты Лондона, Вены и Парижа произвели нажим на султана. Особенно старался Меттерних, вообразивший, что таким путем можно избежать «вторжения» России в греческие дела. Встревоженное турецкое правительство реагировало быстро, реис-эфенди прислал согласие на открытие переговоров.

Как нельзя более кстати для России в Стамбуле взбунтовались янычары. 15 июня в их ортах (ротах) были перевернуты суповые котлы, что означало призыв к мятежу. Султан обошелся с этой буйной вольницей истинно по-янычарски: бунтарей обезглавливали, душили (давили, как тогда это называлось), топили в водах Босфора, число жертв доходило до 20 тысяч. Янычарское войско подвергли истреблению, предстояло найти ему замену, на что требовалось время.

В июле в Бесарабии открылись переговоры, 25 сентября (7 октября) была подписана Аккерманская конвенция, восстановившая в полной силе Бухарестский мир 1812 года. В ней подробно оговаривались права и льготы Дунайских княжеств, включая 7-летний срок правления господарей, предусматривалось введение в Сербии автономного правления, с перечислением его пунктов. На Кавказе утверждалась пограничная линия с закреплением за Россией городов Анаклия, Сухум и Редут-кале, уточнялось разграничение по Дунаю. Статья 7 обязывала Порту не чинить «никаких преград свободному плаванию купеческих судов под российским флагом во всех морях и иных водах Империи Оттоманской»[425].

В беседах с Веллингтоном весной царю удалось сдвинуть с места и «греческий камень преткновения», и меньше всего споров вызывало обсуждение статуса создаваемого государства. Герцог собственноручным письмом ознакомил Нессельроде с пожеланиями временного правительства. Министр от имени российской стороны выразил с ними согласие. И тем не менее в подходе к вопросу в позициях собеседников существовало труднопреодолимое различие: британская носила теоретический характер и обуславливалась согласием турок на задуманную комбинацию, на что без применения сил существовала лишь химерическая надежда. Используемые средства, настаивал герцог, «ограничатся представлениями»[426]. Вырисовывалась перспектива бесконечной говорильни.

В российском представлении приобретение Грецией автономного статуса являлось конкретной целью, достигаемой активно, причем из способов не исключалась и война. Царским переговорщикам удалось-таки изыскать формулу, позволявшую прибегнуть к «последнему доводу королей», и 23 марта (4 апреля) 1826 года был подписан англо-российский протокол, определивший расстановку сил в восточном вопросе на ближайшие критические годы. По условиям протокола, греки должны были управляться властями, «ими самими избранными или назначенными, но в назначении которых Порта будет иметь известное участие». Провозглашалась свобода совести и торговли. И, главное, полная самостоятельность в делах внутреннего управления. Зависимость от Турции фактически ограничивалась выплатой фиксированной дани[427].

Перечисленные условия были благоприятны для греков, учитывая в особенности то обстоятельство, что восстание дышало на ладан. Важно подчеркнуть, что пункт о статусе Греции был не плодом творчества тандема Нессельроде – Веллингтон, а почти совпадали с пожеланиями повстанцев, высказанными с учетом сложившейся обстановки. Правда, протокол умалчивал о границах создаваемого государства, а временное правительство претендовало на все земли, где проживали греки, что было явно нереально. Лишь ход военных действий мог прояснить вопрос о границах.

Ключевым параграфом в протоколе, с российской точки зрения, являлся третий, предусматривавший, что стороны в случае неудачи посредничества будут считать изложенные условия «за основание для примирения, имеющего состояться при их участии, общем или единичном, между Портой и греками»[428]. Запрета прибегать к военным действиям при единичном участии параграф не содержал.

Участники обменялись клятвами о своем бескорыстии – они не будут «искать никакого увеличения своих владений, никакого исключительного влияния и никаких выгод для своих подданных». Российская сторона не скрывала, что в случае тупика она не остановится перед применением «военных операции»[429].

Подписанный акт, несмотря на скромное название, – только протокол и всего лишь двое участников – имел для Петербурга геостратегическое значение, ибо знаменовал появление новой концепции балканской политики России: отказ от территориального расширения в Юго-Восточной Европе и намерение создать здесь по пограничью цепь дружественных христианских княжеств.

По здравом размышлении к двум кабинетам решил присоединиться третий, парижский. Режим Реставрации во Франции доживал последние годы, оппозиция резко критиковала его внешнюю политику за пассивность и пренебрежение национальными интересами, пугала полным вытеснением с Балкан, и Тюильрийский двор решил примкнуть к англо-российскому альянсу.

Союз трех был соткан из противоречий, партнеры не спешили вершить дела. В Петербурге убедились, что «исключительно желанием Англии остановить одностороннее вмешательство России в пользу греков было бы можно себе объяснить подписание герцогом Веллингтоном мартовского протокола». Однако тянуть без конца Лондон и Париж не могли, так можно было дождаться истребления опекаемых. В депешах Нессельроде эта истина звучала следующим образом: ничто не может быть пагубнее для первых держав континента, как «громогласно заявить, что они добьются умиротворения в Леванте, а потом оказаться не в силах или не осмелиться осуществить свою волю»[430].

Заключенный 6 июля 1827 года трехсторонний договор в секретной своей части предусматривал использование побудительных мер с целью заставить Порту пойти на уступки. Соглашение явилось плодом борьбы и компромисса, но, «продавив» это решение, отечественная дипломатия не сумела добиться четкого определения упомянутых мер. В итоге адмиралам трех эскадр, британской, российской и французской, было предписано