Читать книгу - "Наши за границей - Николай Александрович Лейкин"

– Но понимаешь ты, я есть хочу, есть. Ведь мы сегодня еще не обедали. В здешнем кабаке ничего, кроме гнилых яиц и редиски, нет, а ведь это не обед.

Заметив, что Глафира Семеновна сбирается уходить, к ней подскочила и мадам Баволе, принявшись ее уговаривать, чтоб она не уходила.

– Me ну вулон динэ. Ну навон па анкор дине о’журдюи, – отвечала ей Глафира Семеновна.

– Diner? Vous n’avez pas dine, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le diner[480], – и за обедом было послано.

Явился вареный омар, явилась ветчина и холодный паштет. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетит, так как действительно есть хотела. Французы без сюртуков набросились на омара.

А театральные представления мадам Баволе шли своим чередом. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая с прибавлением подергивания юбкой и размашистых жестов. Далее шли арийки из опереток. Мадам Баволе подпевал француз без сюртука; но так как оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тем, что мадам Баволе стала танцевать канкан. Неуклюже запрыгало по винной лавке ее грузное тело, ударяясь о стулья и столы. Тяжелые, толстые, как у слона, ноги поднимались плохо, но тем не менее перед ней бросился отплясывать и француз без сюртука. Мадам Баволе запыхивалась, еле переводила дыхание, но все-таки продолжала выделывать резкие па перед французом без сюртука. Николай Иванович смотрел, смотрел на танцы, воодушевился и не выдержал соблазна.

– То было франсе, а вот это а-ля рюсс! – воскликнул он и сам пустился по лавке вприсядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбежала вон из винной лавки.

– Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! – бросился за ней Николай Иванович и стал упрашивать остаться.

– Нет, уже сил моих больше нет. Довольно! – раздраженно и сквозь слезы отвечала она, стоя на пороге лавки, и крикнула в отворенную дверь извозчику: – Коше! Же ве домой… Же ве а-ля мезон. Вене зиси э партон а-ля мезон[481].

Извозчик выбежал за Глафирой Семеновной и, участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade»[482], стал подсаживать ее в экипаж.

– Да дай хоть за вино-то рассчитаться – и я с тобой поеду, – говорил Николай Иванович.

– Черт! Дьявол! Бездушная скотина! Не хочу с тобой ехать! Оставайся в пьяной компании, обнимайся с нахальной бабой… Рассчитаться с извозчиком и у меня золотой найдется. Посмотрю я, как ты один будешь шляться по Парижу без французского языка. Коше! Алле! Алле, коше! – приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

– Но ведь я же могу сию минуту… – бормотал Николай Иванович. – Мадам! Комбьян? Сколько аржан? – крикнул он француженке, обернувшись в открытые двери лавки, но экипаж уж тронулся, и кучер постегивал бичом застоявшуюся лошадь. – Глаша! Глаша! Погоди! – раздался голос Николая Ивановича вслед удалявшемуся экипажу.

Из экипажа ответа не было, и экипаж не останавливался.

На улицу выбежали мадам Баволе и французы без сюртуков и остановились около Николая Ивановича.

– Madame est partie?.. Il me semble, que madame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien[483], – говорила мадам Баволе, как бы подсмеиваясь над Николаем Ивановичем, и, взяв его под руку, снова втащила в свою лавку.

LXIX

Оставшись с компанией один, Николай Иванович очутился совсем уж без языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французских слов был крайне ограничен и состоял только из хмельных слов, как он сам выражался, тем не менее он все-таки продолжал бражничать с компанией. Пришлось разговаривать с собутыльниками пантомимами, что он и делал, поясняя свою речь. Хоть и заплетающимся от выпитого вина языком, но говорил он без умолку, и, дивное дело, при дополнении жестами его кое-как понимали. А говорил он обо всем: о Петербурге, о своем житье-бытье, о жене, о торговле.

– Ма фам бьян фам, но она не любит буар вен[484]. Нон буар вен, – объяснял он внезапный отъезд Глафиры Семеновны и при этом щелкал по бутылке пальцами и отрицательно качал головой.

– Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette façon[485], – отвечал ему один из французов без сюртуков.

– Как женатые мужчины, так и замужние женщины – несчастные люди. Это я по опыту знаю, – поддакивала раскрасневшаяся мадам Баволе. – Вот я теперь вдова и ни на что не променяю свою свободу.

Волосы ее растрепались, высокая гребенка с жемчужными бусами съехала на бок, лицо было потно и подкрашенные брови размазаны. Она была совсем пьяна, но все-таки еще чокалась с Николаем Ивановичем и говорила:

– Buvons sec, monsieur!..[486]

– Зачем мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. А-ля рюсс. Я – Николай Иваныч, – тыкал он себя пальцем в грудь.

– Oui, oui… Je me souviens…[487] Petr Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

– Николай Иваныч.

– Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitsch. Et votre nom de famille?[488]

– Фамилия? Маршан[489] Иванов.

– Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier…[490] – подскочил один из французов. – Vous comprenez gantier?

И в пояснение своих слов он вытащил из брючного кармана перчатки.

– Перчаточник? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршан канаты и веревки. Вот…

Николай Иванович стал искать веревку, нашел ее на горлышке бутылки из-под шампанского и указал.

– А канат вот…

Он оторвал веревку с бутылки и показал пальцами толщину ее. Французы поняли.

– Тю маршан и же маршан – де маршан. Руку, – продолжал Николай Иванович, протягивая французу руку.

Следовало «Vive la France», «Vive la Russie», и опять пили.

– А-ля рюсс! – воскликнул Николай Иванович и лез со всеми целоваться. – Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадам Баволе с особенным удовольствием чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рекой. Выпито было много. Память у Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далее Николай Иванович смутно помнит, что они куда-то поехали в четырехместном парном экипаже. Он, Николай Иванович, сидел рядом с мадам Баволе, и на ней была высочайшая шляпка с широкими полями и целым ворохом перьев. Два француза сидели против него. Помнит он какой-то сад, освещенный газом, нечто вроде театра, сильно декольтированных женщин, которые пели и приплясывали, помнит звуки оркестра, помнит пеструю публику, помнит отчаянные танцы, помнит, что они что-то ели в какой-то красной с золотом комнате, припоминает, что он сидел с какой-то француженкой обнявшись, но не с