Читать книгу - "Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр"

объедки, а требует, чтобы ее обслуживали за накрытым столом. Для так называемых образованных слоев общества остается не так уж много места. Или участвуй в трапезе, или держись, как сноб, в стороне; во всяком случае, их провинциальной обособленности наступает конец. Они растворяются в массе, благодаря чему образуется гомогенная публика мирового города, где все – от директора банка до торгового служащего, от оперной примадонны до машинистки – исповедуют одни и те же взгляды. Поздно лить слезы и сетовать на обращение к массовому вкусу. Духовные богатства, приобщаться к которым массы не спешат, отчасти сделались прежде всего историческим фондом, поскольку претерпела изменения экономическая и социальная действительность, чьим достоянием они являются.

Берлинцев осуждают за их болезненную страсть к развлечениям, но всё это упреки филистеров. Разумеется, желание развеяться здесь куда больше, чем в провинции, ведь несравненно больше и ощутимее нагрузка, которая изо дня в день ложится на плечи трудящихся масс, хотя нагрузка, в сущности, формальная, – она заполняет будни, не наполняя их. Упущенное необходимо наверстывать, но делать это резонно только в поверхностной сфере, идентичной той, где имели место невольные потери. Форма деятельности неизбежно определяет форму досуга.

Чуткий инстинкт заботится о том, чтобы потребность развеяться нашла удовлетворение. Обстановка кинотеатров подчинена одной-единственной цели – привязать публику к периферии, дабы она не погрязла в безысходности. Волны эмоций обрушиваются здесь с такой частотой, что для их осмысления просто нет возможности. Рассеянные вспышки софитов и музыкальный аккомпанемент подобно спасательному поясу из пробки помогают держаться на плаву. Тяга к развлечениям выдвигает определенные требования, и ответом на них становится развитие сугубо поверхностного. Отсюда – именно в Берлине – безудержное стремление придать любому мероприятию формат ревю, отсюда (хотя это уже явление параллельного порядка) засилье иллюстративного материала в ежедневной прессе и других периодических изданиях.

Поверхностный подход осуществляется с естественной откровенностью. Но не это вредит истине. Ей причиняют вред только наивное насаждение культурных ценностей, по нынешним временам чисто иллюзорных, немыслимое злоупотребление такими понятиями, как личность, сокровенная сущность, трагизм и прочее, каковые уже по определению исполнены возвышенного смысла, но из-за социальных передряг в значительной своей части лишились фундаментальных основ и, как правило, немного «горчат», поскольку довольно бесцеремонно переводят прицел с наружных недугов общества на отдельного человека. Подобные вытеснения достаточно часты в области литературы, театра, музыки. Кичась своей принадлежностью к высокому, эти виды искусства в действительности являют собой отжившие формации, нарочито не замечающие нужд времени, – факт этот косвенно подтверждается тем, что вышеназванная продукция даже по меркам искусства отзывает эпигонством. Берлинская публика поступает по правде в буквальном смысле этого слова, всё больше и больше игнорируя происходящее в мире искусства – к тому же происходящее по вполне понятным причинам зацикливается на уровне голословных поползновений – и отдавая предпочтение внешнему блеску, источаемому звездами экрана, кинокартинами, ревю, декорациями. Здесь, в беспримесном внешнем мире она встречает саму себя, в дробной смене первоклассных чувственных ощущений проявляется ее собственная реальность. Останься эта реальность сокрытой, публика не имела бы возможности вмешиваться в нее и перекраивать; раскрытие реальности в процессе развлечения приобретает моральный смысл.

Конечно же, лишь в том случае, если развлечение не является самоцелью. Тот факт, что относящиеся к данной сфере зрелища предстают неискушенному взгляду таким же сумбурным месивом, как и мир массы в крупных городах, что, по существу, их ничто и никто не связывает, разве только замазка сентиментальностей, скрывающая недостаток этих связей лишь затем, чтобы сделать его еще очевиднее, что они со всем тщанием и откровенностью возвещают о неупорядоченности мира и тысячи ушей и глаз вбирают их, – всё это позволяет будить и поддерживать напряжение, которое должно предварять неизбежный переломный момент. На улицах Берлина людей нередко на миг посещает видение: тот или другой пребывают в твердой уверенности, что в один прекрасный день мир внезапно разлетится вдребезги. Похожего воздействия ждут и от увеселений, до которых так жадна публика.

Но достичь его редко когда удается; красноречивым тому подтверждением служат программы крупных кинотеатров. Призывая к развлечениям, они в то же время их обессмысливают, поскольку из арсенала самых разных эффектов, которые уже по определению не следует друг с другом смешивать, должна складываться некая «художественная» единица и из внешнего разноцветья рождаться нечто целое. Уже сама архитектоника происходящего невольно придает ему подчеркнутую солидность, присущую возвышенным формам искусства. Она благоволит высокому и сакральному, словно служит обрамлением вечных образов, – еще один шаг, и зажгутся ритуальные свечи. Само представление дерзает возвыситься до тех же высот, оно как хорошо отлаженный организм, обладающий той эстетической цельностью, какая приписывается только произведению искусства. Простым показом фильма публику навряд ли удовлетворить; сие утешение покажется скудным, и дело не столько в том, чтобы напичкать программу разнообразными номерами, сколько, собственно, в художественной завершенности самого действа. Кино утвердило свой, независимый от театра статус; ведущие кинозалы снова с тоской вздыхают по настоящим театральным представлениям.

В задачах, какие ставят перед собой кинотеатры и в каких попутно прочитываются симптомы светской жизни Берлина, улавливаются реакционные тенденции. Законы и формы идеалистической культуры, от которой в наши дни остались лишь призрачные отголоски, утратили былую силу, но прилепились к формальному и теперь из его элементов пытаются формировать новую культуру. Увеселения, чья ценность исключительно в импровизации, в изображении безудержного суматошного мира, драпируются по-особому и насильно втискиваются в форму, в действительности более не существующую. Вместо того чтобы принять всё как есть и живописать разложение, что, собственно, и вменяется им в обязанность, они задним числом вновь склеивают мир по кусочкам и преподносят его как готовый акт творения.

Процесс, в чисто художественном отношении чреватый последствиями. Вплетение фильма в общую ткань программы снижает его потенциальное воздействие. Он больше не обладает самостийным авторитетом, поскольку является кульминацией своеобразного спектакля, какой не принимает в расчет условия его собственного существования. Двумерность создает иллюзию физического мира, вполне самодостаточного и не требующего дополнительных эффектов. Однако когда здесь же начинают мелькать реальные физические тела, фильм на их фоне уплощается и наступает разоблачение иллюзии. Соседство с реалиями, обладающими пространственной глубиной, притупляет восприятие передаваемого в фильме объемного изображения. Предполагается, что показываемый мир – единственно возможный, это заложено в самой природе фильма; его надлежит изъять из трехмерной оправы, в противном случае ему как иллюзии грозит неминуемое развенчание. Вот так же лишается своей силы написанная художником картина, когда ее помещают среди движущихся изображений. Не говоря уже об эстетических амбициях, с какими фильм монтируется в якобы нечто цельное, амбициях совершенно в данном контексте неуместных и оттого