Читать книгу - "Основание современных государств - Ричард Франклин Бенсел"

коллективную волю французского народа. По крайней мере, в начале революции воля народа была волей Национального собрания, и наоборот. Однако в то же время Собрание прагматично уступило роль короля в своей конституционной конструкции, временно создав конституционную монархию, что противоречило теоретическим предпосылкам нового государства. Когда короля не стало, многие делегаты, как и Руссо, который во многом был их лидером, пришли к убеждению, что народ необходимо правильно воспитать, чтобы он мог реализовать свою идеальность. С этого момента Французская революция приняла гораздо более авторитарное направление, которое вдохновило большевиков чуть более века спустя.

Древнеанглийская конституция не имела этих проблем, поскольку государство (король и парламент) возникло одновременно с самосознанием (а значит, и волей) английского народа. Обычаи и традиции государства, особенно те, которые определяли отношения между королем и парламентом, одновременно являлись продуктом и формировали идентичность английского народа. Между ними не могло быть противоречий или расхождений, поскольку государство и народ взаимно конституировали друг друга. Английское государство могло меняться и менялось.

С течением времени, однако, любое изменение представлялось как постепенное совершенствование системы управления, которая существовала «без учета времени».

В результате Англия не имела писаной конституции, а обладала пастишем из обычаев, прокламаций, постановлений, принципов и традиций, которые накапливались в течение сотен и сотен лет. Однако в современном виде Британия все же имеет конституционное собрание, поскольку парламент за последние два столетия взял на себя односторонние полномочия по «пересмотру» этой неписаной конституции и, по некоторой иронии судьбы, стал в чем-то напоминать французское Национальное собрание, которое Эдмунд Берк так резко осуждал в конце XVIII века. В теории и на практике британская конституционная ассамблея теперь собирается заново каждый раз, когда формируется новая Палата общин.

В следующих трех главах мы подробно рассмотрим каждое из этих демократических оснований, изучим, как основатели английского, американского и французского государств представляли себе волю народа, как, по их мнению, эта воля проявлялась и как они обосновывали свои полномочия по интерпретации этого проявления. На фоне недемократических оснований, которые мы будем изучать далее в этой книге, между этими тремя основаниями можно обнаружить поразительное сходство. Однако если рассматривать их только по отношению друг к другу, то читателя могут поразить и различия. Например, древняя английская конституция была настолько окутана толстым слоем культурных традиций и обычаев, что отчетливая концепция народной воли, независимая от ее встраивания в эти слои, была практически полностью исключена как возможность. Английский народ не мог судить о государстве с точки зрения реализации его трансцендентного социального назначения, поскольку, по сути, он и был государством.

В начале Американской революции колонисты точно так же представляли себе свое отношение к материнской стране, и это представление стало основой их претензий на политическое включение. Когда эти претензии были отвергнуты, основание Америки потребовало отказа от древних английских обычаев и традиций в том виде, в каком они трактовались в материнской стране, и, путем довольно бессистемной и конъюнктурной переделки, их повторного обоснования в качестве основы нового американского государства. По сути, основатели Америки придумали новые обычаи и традиции, которые в большинстве своем были лишь переработкой тех, которые они изначально понимали как «права англичан». Французы были гораздо более оригинальны, чем американцы, и подражали некоторым их формам. Явно отвергая обычаи и традиции во имя «разума».

Декларация прав человека и гражданина была гораздо смелее, чем американская Декларация независимости или Билль о правах. Французы также приняли концепцию воли народа, которая была гораздо более непосредственной и материально ощутимой, чем это делали до них американцы. Хотя обе эти инновации стали эпохальными для мировой истории, они также были фатальными слабостями в отношении политической стабильности французского государства.

2. «Права англичан» и английская конституция

Хотя Англию принято считать родиной конституционной свободы и демократических прав, в ней не было ярко выраженного момента основания, когда народ дал согласие на создание государства. Такие моменты, как я утверждал, предполагают наличие народа (как тех, кто может и должен дать согласие на создание государства), трансцендентной социальной цели (которая вдохновляет государство во время и после его основания) и лидера (как человека и/или партию, которая одновременно формулирует эту социальную цель и призывает народ к взаимным консультациям). Как это ни парадоксально, но эти элементы зачастую более очевидны при создании недемократических государств, чем демократических. И нигде они не проявляются так неоднозначно, как в основании того, что стало английской демократией. Фактически появление английского народа, признание имманентной социальной цели и создание английской конституции были более или менее намеренно окутаны туманом истории.

Подавляющее большинство национальных государств имеет воображаемую историю, которая одновременно создает идентичность народа и определяет его коллективную социальную судьбу.

В момент основания и эта история, и эта судьба были закреплены в государстве. Поскольку в момент основания история приобретает более или менее определенный смысл, исторические исследования в дальнейшем сводятся к его подтверждению (особенно в недемократических государствах) или превращаются в академическое упражнение по приоткрыванию завесы древности. В последнем случае исследование, как правило, укрепляет легитимность государства, какими бы ни были его выводы. Для англичан же туман истории как окутывает, так и составляет саму суть национальной идентичности и социального предназначения государства именно потому, что не было момента основания, в который значение этих вещей было бы четко определено. В результате английские историки усердно обрабатывают поля предыстории в поисках времени, когда англичане стали народом, правитель стал их монархом, а общее право впервые закрепило их (англичан) свободы. Когда английские историки излагают словами то, что они обнаружили, политические ставки оказываются выше, чем в государствах с четко определенными моментами основания.

В самом конце XIX в. Поллок и Мейтланд писали: «Единство всей истории таково, что любой, кто попытается ее изложить, должен почувствовать, что его первое предложение разрывает бесшовную паутину». У многих английских историков это наблюдение может быть перевернуто с ног на голову: С самого первого предложения начинается создание бесшовной паутины, которая накладывает единство на всю историю. Применительно к английской нации эта бесшовная сеть имеет название «история вигов». Впервые сформулированные как политическая защита парламентских прерогатив, виги создали интерпретацию прошлого, в которой «прогресс английского общества» рассматривался как неумолимое расширение свободы, зарождение национальной идентичности и становление парламента как воплощения народной воли.

История вигов, с одной стороны, настаивает на том, что настоящее постепенно и неизбежно вытекает из прошлого, а с другой — что это вытекание, несмотря на несколько обходных и побочных путей, постепенно совершенствовало английское государство и нацию. Уильям Блэкстон, например, заявил, что «История наших законов и свобод» включала в себя