Читать книгу - "Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц"

удар кнутом по лицу. Когда нас привели в туалет, я была в шоке. Туалет заменяла длинная бетонная полоса шириной в метр десять – метр двадцать, в которой на расстоянии полметра друг от друга были сделаны отверстия. Мы поверить не могли, что человеческим существам предлагается справлять нужду в подобных условиях – без перегородок между кабинками, без сидений, без воды и без бумаги. Это было бесчеловечно. Невообразимо.

Нам велели рассаживаться. Тех, кто не подчинился, били. Так брали под контроль наши души, наши тела – даже нашу нужду.

Когда мы вернулись в блок, женщины начали спрашивать старшину и заместительниц: «Где моя мать?», «Где мои дети?», «Где моя семья?».

Старшина ответила нам:

– Видите дым над той трубой? Это не пекарня, как вы подумали, а крематорий. Этот дым и есть ваши семьи.

Никто из нас не понял, о чем она говорит. Мы подумали, она хочет напугать нас.

– Их сожгли в этом крематории. Вы никогда их больше не увидите, и вы должны это знать, – сказала она.

Без малейшей паузы Гизи продолжила объяснять нам правила лагеря. Она сказала, что перекличка называется zahlappell. Заключенных пересчитывают каждое утро перед работой, во время работы и по возвращении с работы в блок.

Шли дни, и слова старшины про крематорий продолжали преследовать нас. Сначала никто ей не поверил. Женщины перешептывались о том, что старшина и заместительницы запугивают нас, чтобы отомстить за собственные страдания, перенесенные здесь. Но постепенно понимание просочилось к нам в головы, проникло в наши сердца и души. Сначала одна девочка вдруг заплакала тихонько и горько: «О Бог мой, они сожгли мою маму, отца, брата, сестру, бабушку…» Потом другая разразилась слезами, за ней третья, четвертая. К наступлению Шаббата мы все плакали от осознания того, что наши семьи мертвы. Я глубоко скорбела и боялась, что единственная осталась в живых из всей моей родни.

Теперь мы понимали, что значил тот плач, который мы услышали в первый день. Мы стояли большой группой, в рядах по пять девушек, и внезапно до нас донеслись всхлипы. Я тогда не разобрала голосов, но кто-то настаивал, что слышит Шма Исраэль[4]. Начали ходить разговоры, что каждый день тысячи евреев отводят в душевые, но вместо воды в душ подают газ, который убивает их. Потом трупы сжигают в крематории, и дым, поднимающийся из труб, – это действительно их тела, сожженные и улетающие к небу в виде дыма, как и говорила Гизи.

Момент, когда я поняла это, был самым страшным в моей жизни. Я оказалась в месте еще более ужасном, чем могла себе вообразить.

Воспоминания о моих любимых родителях

Сара Лейбовиц

В последующие дни я молча скорбела о смерти моей семьи. Мысленным взором я видела отца, сидящего в Шаббат за столом, мою мать, подающую аппетитные блюда, вкус которых мне никогда не забыть, и моих младших братьев с их очаровательными личиками – как они сидят вокруг стола и поют праздничные песни вместе с отцом. Мое сердце разрывалось от мысли, что их больше нет на свете. Я не могла смириться с тем, что никогда их не увижу. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь встряхнул меня и разбудил от этого ужасного сна.

По ночам, лежа на холодных твердых досках, прежде чем впасть в бесчувственный ступор, пронизанный тоской, я сама себе рассказывала истории из дома. В их числе была история о том, как познакомились мои мать и отец – ее я в детстве любила слушать больше всего.

Мой отец, Якоб, был восьмым из девяти детей. Моя мать, Блима, тоже была восьмой из девятерых. Вот первое, что их объединяло. Они жили в соседних деревнях в Карпатском регионе – мой отец в Богровице, а мать в Комяте, – но в детстве никогда не встречались.

Мой отец родился в 1900 году в семье Гершковицей, богатых людей, владевших несколькими лесами. В четырнадцать лет родители отправили его учиться в знаменитую иешиву[5] Галанта в Словакии. Родители сняли ему комнату в доме одной вдовы; как все студенты иешивы в те времена ужинал он по очереди в разных еврейских семьях, живших поблизости. Этот обычай назывался «дни».

В комнате, которую отец снимал у вдовы, было две кровати, и вторую занимал Шмая Гелб, брат моей матери, на четыре года старше нее. Мой отец со Шмаей отлично ладили; они стали хорошими друзьями. Родители давали отцу деньги на еду – помимо ужинов в гостях, – и каждый раз, идя в булочную, отец обязательно покупал булочки и для своих друзей, многие из которых, включая Шмаю, были из небогатых семейств.

В начале каждого месяца мать отправляла в иешиву слугу с корзиной, где лежали пирог и деньги на следующий месяц. Но, покупая угощение для друзей, отец нередко оказывался на мели задолго до того, как прибывала посылка.

Отец и Шмая учились вместе три года. Потом, когда отцу исполнилось семнадцать, он перевелся в другую иешиву. Хотя тогда шла Первая мировая война, его богатые родители внесли выкуп, чтобы его не призвали в армию.

Во время войны финансовое положение семьи Гелб из Комята ухудшилось. Шмае пришлось прекратить учебу в иешиве Галанта и вернуться домой, чтобы помогать родным. Некоторые из детей Гелб уже женились или вышли замуж, но ситуация с деньгами оставалась непростой. Мой дед, Элиезер Гелб, был вынужден переехать в Америку, чтобы прокормить семью. Он работал там учителем в хедере[6], жил впроголодь и по копейке собирал деньги. Мой дед просил бабушку собрать вещи, взять всех детей, что еще жили с ней, и перебраться к нему в США, но бабушка Хана-Дебора отказывалась покидать Комят.

Три года спустя дед вернулся из Америки с деньгами, которые смог накопить, и открыл в Комяте текстильную лавку. Бабушка была очень одаренная и прекрасно шила, поэтому несколько лет их дело преуспевало.

Однажды дед поехал в город купить ткани. Чтобы вернуться в деревню, он нанял телегу и нагрузил ее рулонами тканей. По дороге случилась авария: мой дед упал с телеги и погиб. Ему было пятьдесят шесть лет. Моя бабушка с дочерьми ждали его всю ночь, а на следующее утро им сообщили о трагедии.

Все в округе узнали о смерти Элиезера Гелба. Люди приходили утешить скорбящих, включая моего отца, которому тогда было двадцать три года. Пришел и его хороший друг Шмая. Стоило ему войти в дом, как мой отец заметил сестру своего друга, Блиму, красивую