Читать книгу - "Они шли убивать. Истории женщин-террористок - Вера Николаевна Фигнер"

переехал в здание суда на Мойку; зал заседания соединили дверью непосредственно с его квартирой. Он никуда из здания не выходил, жил как заключенный, позволял себе только прогулку во дворике суда. Вход в этот дворик охранялся часовым. В таких же условиях пленника жил тогда и Столыпин, о чем я расскажу ниже. Несмотря на всю изоляцию, Павлов не смог укрыться от революционеров. У них нашлись верные друзья среди охранявших прокурора. И когда 27 декабря 1906 г. Павлов вышел на свою обычную прогулку во дворик, дежуривший в канцелярии военный писарь из окна подал условный сигнал Егорову, поджидавшему на набережной Мойки. Егоров, в форме солдата, с разносною книжкой в руках, вошел во дворик. Часовой пропустил рассыльного беспрепятственно. Здесь во дворике и был убит Павлов.

Еще до убийства Лауница и Павлова партии с.-р. удалось совершить покушение на графа Игнатьева[141] в Твери, главу придворной реакционной партии, так называемой «Звездной Палаты». Его убил 9 декабря Сергей Ильинский, член Московского областного отряда. Полиция была бессильна в борьбе с террористами, если она не имела среди них своих агентов. Уход Азефа из Б. О. и временное удаление его вообще от партийных дел сразу повысили успех боевой деятельности.

Глава 7

Столыпин и Николай Николаевич

Уже из эпизода с торжественным открытием Института экспер. медицины, куда Столыпина приглашал сам принц Ольденбургский и он все-таки не приехал, можно видеть, как недоступен и трудно уловим был Столыпин. После взрыва максималистами его дачи на Аптекарском острове он переехал в Зимний дворец. Столыпин почти никуда не выезжал из дворца, за исключением неизбежных поездок с докладом в Царское Село к Николаю ІІ. Но время этих выездов и обстановка были крайне изменчивы. Даже получив указания, когда приблизительно он проследует, мы не могли решить, проехал ли он и в каком экипаже.

Систему слежки, применявшуюся до сих пор боевой организацией, Зильберберг совсем отбросил. Среди нас уже не было ни уличных торговцев, ни извозчиков. Получив предупреждение о выезде Столыпина, мы мобилизовали все свои силы. Сверяли точно свои часы и распределяли наблюдение меж собой, примерно, так: в направлении от Морской на Миллионную должен был от 3 часов до 3 час. 10 мин. проходить такой-то член группы, от 3 час. 10 мин. до 3 час. 20 мин. на площади должен был быть другой, со стороны Адмиралтейского проезда к Морской, следующий — опять с Морской, следующий — опять с Морской на Миллионную, еще один — с Миллионной на Невский просп. и т. д. Так удавалось в течение часа-полутора держать подъезды Зимнего дворца и площадь под непрерывным наблюдением.

Перед моими глазами и теперь ясно встает, как я медленно выхожу из-под арки на Морской и пересекаю площадь направо к Миллионной, стараясь придать себе возможно беспечный вид. Ни на момент я не выпускаю из глаз подъезда Зимнего дворца. Сыщики реют по площади и буквально пожирают глазами каждого прохожего. На площади, к первому подъезду от Адмиралтейства, подана карета, стоит плотно-плотно у дверей под аркой; кучер обращен лицом к Адмиралтейству. Если даже смотреть сбоку, то нельзя видеть, кто в нее входит. В сторону к Миллионной, за решетчатыми воротами, внутри дворцового двора, стоит закрытый черный автомобиль (каких много в Петербурге). Он подан тоже к самому подъезду. Ворота вдруг распахиваются, и автомобиль несется по площади под арку на Морскую.

В то же время я успеваю заметить, как сыщик на площади, со стороны Адмиралтейства, быстро вынимает из кармана что-то ярко-белое, вроде платка, один момент держит в руке, и карета так же быстро отрывается от подъезда и несется вслед за автомобилем. Схватить взглядом, кто находится внутри за стеклом, нет возможности. Столыпин проехал — это несомненно, но где же он был, в автомобиле или в карете?

На курсы языков я заходила редко, хотя старалась в одни и те же часы не бывать дома, чтоб на квартире не заметили моего «неглижирования» занятиями. Иногда ко мне заглядывала хозяйка, чтоб показать платье какого-нибудь нового фасона или поболтать о пустяках. Под конец месяца она совсем расположилась ко мне и обещала, если мне понадобится заработок, дать рекомендацию в знакомые семьи для занятий с детьми.

— Я так рада, — сказала она мне в минуту откровенности, — что нашла спокойную жилицу, а то теперь такое время, даже комнаты сдавать опасно. Бог знает, кто может поселиться! Вот, недавно у нас же на Кузнечном был такой случай: приехали к барышне с обыском, а у нее оказался чемодан с бомбами. Ужасно жить в одной квартире с такой особой!..[142]

Откровенность генеральши совершенно успокоила меня. Но, увы, скоро это мирное существование было нарушено. Мне спешно передали, что пришло предупреждение о том, что вся серия паспортов, среди которых был и мой, провалилась, и я должна немедленно переменить паспорт. Что случилось, я не знала, но пришлось спешно проститься с генеральшей, наговорив ей кучу небылиц о причине моего внезапного отъезда. Я даже оставила у нее часть вещей, так как генеральша решила ждать («она очень боится сдавать комнату новым людям») моего якобы скорого возвращения.

Я не очень жалела о генеральше, так как по ходу дела Зильберберг уже просил меня поселиться около Царскосельского вокзала: для проверки выездов Николая Николаевича в Царское Село необходимо было кому-нибудь наблюдать за подъездом вокзала. Я вспомнила, что, будучи курсисткой, жила в меблированных комнатах на Рузовской, на шестом этаже, окна которых выходили как раз на царский подъезд. Я надеялась, что за четыре года старая прислуга сменилась, да и кто уже так запомнил меня, чтобы узнать прежнюю курсистку в модно одетой даме.

Одна из комнат, очень удобно расположенная прямо против подъезда, — оказалась свободной. С паспортом на имя Людмилы Николаевны Завалишиной, слегка изменив свой костюм, я перебралась на Рузовскую. Прислуга при номерах оказалась уже новой, швейцар — прежний. Квартиранты — главным образом, служащие ж.-д. управления и два-три студента-технолога. Они жили изолированно, совершенно не интересуясь друг другом, в большинстве даже не поддерживали меж собой знакомства. О моей профессии меня никто не спрашивал, так что задумываться над этим мне особенно не приходилось.

В то время на Литейном была какая-то свободная художественная студия, которую мог посещать каждый желающий учиться рисовать; никакой регистрации в ней не велось. Этой студией, как ширмой, я и решила воспользоваться. Я разложила на вид кое-какие краски, тушь, рисунки. В случае надобности, я могла выдать себя за ученицу студии.

Но случайных посетителей у меня не было, а прислуга относилась ко всему