Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский"

виду и другую сторону дела: принимая навязанную свыше идеологическую доктрину и совершая вынужденные уступки, Ю. М. Соколов, и М. К. думали не только о себе, но и о судьбах отечественной науки. Что случилось бы с советской фольклористикой, если бы эти ученые не встали на путь компромиссов? Оказавшись в руках функционеров типа Волкова, она бы окончательно деградировала. Спустя много лет один из фольклористов напишет, что Соколов и М. К., пользуясь своим научным авторитетом, стремились «спасти фольклористику от ГПУ»[21]. Воистину так. Именно благодаря Азадовскому и Соколову изучение фольклора продолжало держаться в СССР на достойном научном уровне (во всяком случае, до войны и в первые послевоенные годы).

Особое место в творческой биографии Азадовского занимает итоговый сборник «Литература и фольклор». В него вошли наиболее важные для М. К. работы предыдущих лет; самая ранняя из них – заново просмотренная и существенно дополненная статья о русских сказочниках (вступление к двухтомнику 1932 г.). Сборник открывался статьей «Пушкин и фольклор», расширенной по сравнению с публикацией 1937 г.; за ней следовали статьи о Ершове и Языкове, ключевая для М. К. статья о добролюбовском понимании фольклора и, наконец, новая статья под названием «Сказки Арины Родионовны», как бы замыкающая «пушкинский цикл».

Первые отзывы (устные) не заставили себя ждать – они были высказаны коллегами М. К. вскоре после выхода книги на расширенном заседании Отделения общественных наук АН СССР в феврале 1938 г., где М. К. делал доклад о Веселовском. Некоторые из участников и гостей сессии успели к тому времени ознакомиться с книгой, появившейся в конце января. В письме к жене, написанном 26 февраля 1938 г., М. К. рассказывал:

…меня на этот раз очень часто хвалили. Подошел Берковский[22] и начал усиленно расхваливать мой сборник («Лит<ерату>ра и фольклор»), а Мокульский[23] добавил, что «все западники восхищены моей книгой» и что их всех поразило мое знание западноевропейской литературы, – а потом, вечером, вернее, ночью, когда мы большой компанией ужинали в Новомоскосковской[24], Гр<игорий> Гуковский также вдруг неожиданно заговорил о ней. Он только не согласен с последней статьей (об Арине Родионовне), а всю книгу в целом назвал «превосходной», «замечательной» и «талантливой».

Вот, чувствуете![25] Жалею, что никто из них не напишет рецензию – а писать будет какой-нибудь мальчик, к<ото>рый сочтет долгом выругать.

Гуковский, между прочим, превосходно понял сущность книги – он так и сказал, что это отнюдь не сборник статей, а в полном смысле – книга[26] (88–1; 8–8 об.).

Сборнику было посвящено несколько мелких заметок в ленинградской и московской печати, а в Сибири на него откликнулся Леонид Мартынов в обзоре публикаций М. К. о Ершове за 1936–1938 гг.[27] Появилась, однако, и подробная рецензия, притом написал ее не «какой-нибудь-мальчик», а фольклорист, литературовед и критик Павел Исаакович Калецкий (1906–1942), принимавший в те годы участие в работе Фольклорной комиссии.

Упомянув о том, что М. К. «принадлежит к тому типу советских фольклористов, в научной деятельности которых сочетаются интересы фольклориста и литературоведа», рецензент подчеркнул принципиальную новизну его статей о Пушкине и Добролюбове, перекликающихся между собой внутренне. Пушкин, по наблюдению Калецкого, выступает в книге М. К. как «предшественник революционной демократической фольклористики»[28]. И Пушкин, и Добролюбов боролись за демократическое понимание народности, и благодаря этой выявленной М. К. тенденции возникает «четкая линия», характерная для разных литературных поколений и школ: стремление овладеть народным мировоззрением.

Рецензия Калецкого содержала и несколько упреков. Один из них касался Белинского, взгляды которого на фольклор М. К. якобы не осветил с должной полнотой, пропустив тем самым «существенное звено» в намеченной им линии развития русской фольклористики. Упрек этот вряд ли справедлив: о Белинском и поисках им «народности» в книге говорилось весьма подробно в связи с его (Белинского) отрицательной рецензией на «Конька-Горбунка»[29].

Другой упрек рецензента касался аргументации М. К. в отношении гриммовского источника пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке». М. К. утверждал, что постепенное изменение морского пейзажа (нарастание бури) у Пушкина соответствует описанию в аналогичной сказке Гриммов. Рецензент возражает, полагая, что «в ряде вариантов былин о Садко встречается как раз такая же пейзажная картина», и приводит соответственные примеры. Не беремся судить, насколько справедлив этот довод, тем более что он, по словам Калецкого, «отнюдь не опровергает несомненной связи пушкинской сказки со сказкой Гриммов, доказанной Азадовским целым рядом убедительных сопоставлений»[30]

В том же году, что и «Литература и фольклор», появился составленный М. К. сборник «Верхнеленские сказки» (Иркутск, 1938), задуманный как продолжение двух предыдущих публикаций: иркутской («Сказки Верхнеленского края») и пражской. К 22 сказкам Н. О. Винокуровой, составившим издание 1925 г., и 9 сказкам Ф. И. Аксаментова из «Národopisný vĕstník» М. К. присоединил две сказки, записанные им от Пелагеи Большедворской. Эти сказки, общим числом 31, и составили новое издание, в котором были представлены три открытых М. К. сказителя и которому именно по этой причине он дал свое имя: «Сборник М. К. Азадовского».

Вступительная статья в «Верхнеленских сказках» отсутствовала. В кратком вступлении, озаглавленном «От собирателя», М. К. объяснил:

Поскольку основной целью настоящего издания является публикация сказочных текстов, я не счел удобным и нужным вновь перепечатывать также и свою вступительную статью, приложенную к первому изданию, тем более что она в значительной части вошла в мою статью о русских сказочниках («Русская сказка – избранные мастера», изд. «Academia» 1932), – я только позволил себе частично использовать ее в некоторых примечаниях к отдельным сказкам[31].

Действительно, раздел «Примечания» содержит сведения, более подходящие для статьи: об истории заселения Верхнеленского края, о его жителях, о Н. О. Винокуровой и особенностях ее сказительской манеры, о характерном сибирском колорите, ярко выраженном в ее творчестве. Примечателен и вводный комментарий к сказкам Ф. И. Аксаментова: М. К. подробно рассказывает о своей первой встрече с Федором Ивановичем, который поначалу разыграл приезжего собирателя сказок, продекламировав ему патриотическое стихотворение на коронацию Александра III. В отличие от Винокуровой и Аксаментова, обрисованных весьма подробно, М. К. лишь несколькими штрихами очертил «старушку» П. Н. Большедворскую, жительницу одной из деревень по р. Куленга. Две ее сказки, приведенные М. К. (из пяти записанных), и его краткая справка о ней – единственное, что доныне известно об этой сказительнице.

Книгу заключает раздел «Диалектологические образцы». Как и в предыдущих своих изданиях, ученый воспроизводит местное произношение, выделяет ударные слоги, разъясняет диалектизмы и лексемы, принадлежащие сказителю.

Среди нескольких отзывов на