Читать книгу - "Паустовский. Растворивший время - Олег Д. Трушин"

в Старом Крыму. Поэтому напишите поскорей (если возможно, то сейчас же), есть ли в Старом Крыму школа-семилетка и можно ли в Старом Крыму снять комнату (с деревянным полом) (как правило, в здешних домах пол был земляным. – О. Т.) – хорошую, не очень дорогую. Можно ли найти женщину, которая готовила бы?

Напишите по адресу: Ялта, ул. Кирова, 9, Дом творчества Литфонда, мне.

Если всё это возможно, то Валерия Владимировна с Серёжей тотчас же поедут в Старый Крым, а я приеду в первых числах мая (апрель я проведу в литфондовском доме).

Простите за то, что доставляю Вам хлопоты.

Жду письма.

Привет от Валерии Владимировны и Серёжи. Всего хорошего.

Ваш К. Паустовский.

P. S. Как в Старом Крыму дела с продуктами – молочными и остальными?»221

Нина Николаевна полностью исполнила просьбу Паустовского.

Июльское возвращение из Старого Крыма в Москву было омрачено тяжёлой болезнью Серёжи и не лучшим состоянием здоровья Валерии Владимировны. Солотча на время откладывалась, и было неясно, можно ли брать с собой Серёжу. Врачебные рекомендации были двоякими, хотя и обнадёживающими. Из письма Паустовского Нине Грин от 3 июля 1938 года, отправленного уже из Москвы:

«Вернулись из Крыма и заболел Серёжа – заболел очень серьёзно. У него был паратиф (очень тяжёлая форма) и одновременно брюшной тиф. Были осложнения на почки, печень и селезёнку. Болел он очень тяжело – три недели температура держалась около 40. Дня четыре назад ему сделали переливание крови (чужой), и с тех пор начались улучшения. Сейчас t упала до нормальной, но он ещё страшно слаб, худ, очень изменился. Как только он оправится, мы увезём его в Ирпень (под Киевом) в дом отдыха писателей Украины – там, говорят, чудесно.

Вообще, год вышел неудачный. У Валерии Владимировны были фурункулы в обоих ушах, – полтора месяца она ничего не слышала, почти оглохла и только сейчас всё, наконец, прошло»222.

Если ко всем этим семейным болячкам лета 1938 года прибавить ещё и возобновившиеся приступы малярии у самого Паустовского, то в плане здоровья год действительно был не столь удачным.

Всё лето 1938 года Паустовский проведёт в Солотче. В Москву он вернётся лишь в середине сентября. Валерия с сыном в Солотчу в этот год так и не приедут по причине затянувшегося лечения Серёжи. Сорвалась и поездка в Ирпень.

В октябре Паустовского ждал в Москве Литературный институт, в котором он принял на себя ведение одного из творческих семинаров.

Литературный институт, созданный за год до образования Союза писателей и ставший для него «кузницей» кадров, был ещё одним детищем Горького. Литературная альма-матер разместилась не где-нибудь, а в намоленном с точки зрения литературной ауры месте – в особняке постройки 1812 года, в котором в своё время родился тот, кто осветил литературу «Полярной звездой» и ударил в «Колокол» так, что его набат раскатился гулким эхом не только по всей Европе. Правильно! Александр Иванович Герцен.

Литературный институт (до 1936 года – Вечерний рабочий литературный институт) впитал в себя самые лучшие традиции отечественной литературной школы. В какой-то степени его прообразом стал Высший литературно-художественный институт – «Институт слова», основанный поэтом-символистом Валерием Яковлевичем Брюсовым.

Один из слушателей того первого предвоенного литературного семинара Паустовского, писатель Анатолий Михайлович Медников, окончивший институт в 1944 году, так описывает своё первое впечатление от встречи с мастером:

«Константин Георгиевич Паустовский оказался… непохожим на свои книги. <…> …я был немного обескуражен тем, что Паустовский, осенью 1938 года впервые открывший дверь комнаты, где сидели его будущие ученики, был в действительности вовсе не высоким, а скорее даже небольшого росточка, как говорят – приземистый, с широкими плечами, с коротко подстриженными волосами на крупной голове, которую уже тогда окаймлял на висках широкий седой ободок.

Он носил очки, которые снимал при чтении оттого, что был близорук, и голос у него оказался не сильный и звучный, а негромкий и немного глуховатый, с той мягкостью, которую всегда окрашивала готовность улыбнуться, пошутить, присыпать солью лёгкой иронии пафос любого своего рассказа»223.

Повествуя о времени прихода Паустовского в Литературный институт, не будем забывать и о том состоянии, в котором находилась страна в эпоху своих грандиозных индустриальных решений. Порой, памятуя лишь о «раскрутившемся» в те годы моховике репрессий, порождённых борьбой за власть, мы действительно забываем о многом, чем по праву можно гордиться. Тут и героический подвиг экипажа Валерия Чкалова в первом беспосадочном перелёте через Северный полюс из Москвы в Америку, и «штурм» полярных широт командами Отто Шмидта и Ивана Папанина, и трудовые достижения шахтёра Алексея Стаханова в Донецке… А ещё яркие и неповторимые достижения в культуре, науке, спорте…

И на всём этом фоне вершившихся трудовых подвигов – репрессии, творившиеся в это время, правда о которых была озвучена лишь в середине 1950-х годов, кажутся чудовищностью, нелепостью, каким-то неправдоподобием, замысловато «изогнутым» вымыслом, в который не хочется верить.

Но, увы, это действительно было.

О репрессиях 1930-х годов написано безудержно много. И всё же то, что мы знаем, – всего лишь капля в море из всего того, что хранят архивы под грифом «совершенно секретно». Не знаю хорошо это или плохо. Но хочется знать правду не только о составах «троек», но и имена тех агентов НКВД, кто «отбирал» в число бессмысленных жертв ни в чём не повинных людей. Ничем не оправданный парадокс времени. Расстреливали не за вину, а за причастность к ней! Существовали «планы» на аресты, как планы по выработке угля или хлебозаготовкам! И как в этом контексте повествования не упомянуть, что один из дедов автора этой книги, прошедший Первую мировую, юнга с линкора «Петропавловск», матрос-балтиец, «вершивший» в 1917 году революционные события в Петрограде, прошедший в рядах Красной армии с винтовкой и маузером всю Гражданскую войну, став председателем колхоза, «загремел» по «разнарядке» НКВД по 58-й статье на «десятку» лагерей колымского «Дальстроя» только потому, как значилось в приговоре, что «не ел советский хлеб». Так и хочется спросить: а какой же хлеб он ел? И таких, образно говоря, «не едавших советских хлебов» тогда отыскивали везде, в том числе и в культуре.

25 сентября 1936 года пост наркома внутренних дел займёт Николай Ежов, с чьим именем будут связывать не только всю волну репрессий Большого террора последующих четырёх лет, но и чьи «ежовые рукавицы» ещё долго будут в пору тем, даже когда имя их изобретателя будет уже числиться в стане