Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

Однако такое понимание не исключает еще одной интерпретации: Ребенок из «Сретенья» соотнесен не только с сыном поэта Андреем, но и с самим автором. Символика имен присутствует и в этом случае: мать Бродского звали Марией. Таким образом, Иосиф в стихотворении все-таки присутствует, но как фигура подтекста, и не Иосиф Обручник, а его тезка, сам автор, с которым ассоциативно связан божественный Младенец.

Косвенное свидетельство, что Младенец Иисус в «Сретенье» соотнесен с самим поэтом, можно найти в более позднем поэтическом тексте Бродского – «Эклоге 4-й (зимней)» (1980). Оно является подражанием IV эклоге Вергилия, в которой восславляется рождение божественного ребенка из рода Октавиана Августа; в христианской традиции вергилиевское стихотворение истолковывалось как предсказание о рождении Христа. В стихотворении-подражании Бродского тоже есть ребенок, образ которого, однако, является, видимо, отсылкой к фигуре самого поэта, но одновременно не может не ассоциироваться с младенцем из эклоги Вергилия[559], а тем самым, ассоциативно, и с маленьким Иисусом. Таким образом, неявная «прикровенная параллель» автора-ребенка и Дитяти Иисуса по крайней мере единожды в творчестве Бродского, очевидно, встречается, и можно предположить, что этот пример – не единичный.

Напомню, что в процитированном в начале статьи интервью Бродского Бенгту Янгфельдту содержатся несколько странные слова «я сам, то есть мой сын»: автор словно отождествляет себя со своим ребенком. Весьма вероятно, что это своеобразная «проговорка», ключ к пониманию глубинных смыслов стихотворения, свидетельство того, что в образе божественного Младенца соединены аллюзии и на самого поэта, и на его сына Андрея Басманова.

Отчего в лампочке «ужас пола»?

К интерпретации стихотворения Иосифа Бродского «Я всегда твердил, что судьба – игра…»[560]

Предметом истолкования в нижеследующем тексте будут две строки из стихотворения Иосифа Бродского «Я всегда твердил, что судьба – игра…» (1971; II; 427–428), их функция в тексте и значимость выраженного в этих строках мотива для творчества автора в целом. Первая из этих строк: «Я писал, что в лампочке – ужас пола». Каков смысл этого стиха? С одной стороны, можно понять ужас как свойство, «переживание», испытываемое лампочкой, как персонифицирующую метафору. Все просто: лампочка боится упасть на пол, то есть боится разбиться. Это прочтение, несомненно, верное, однако слишком простое. Какое отношение имеет лампочка к теме стихотворения – отчуждению и одиночеству лирического героя, сидящего «в обществе собственной грузной тени», от прошедшей юности и былого счастья, от тех, кого прежде любил, от «второсортной эпохи»? Искать в лампочке метафорические смыслы, отсылающие к лирическому «я» (способность освещать – свет, огонь поэзии), можно, но это поверхностный семантический план. Еще одно допустимое толкование: так образно сформулирован закон тяготения, символизирующий состояние несвободы. Однако главный смысл высказывания иной. Лексема пол в стихотворении строится на омонимии значений ‘нижнее покрытие, настил в помещении, в доме’ и ‘совокупность признаков, связанных с деторождением, различающих мужчин и женщин’. Если ужас пола – это чувство, вызываемое женскими и мужскими биологическими признаками или соитием мужчины и женщины, то лампочка – это источник света, при котором и эти свойства, и акт становятся видимыми, а потому и способны вызвать ужас[561].

Свет лампочки, преображающий комнату, в которой происходит свидание лирического героя и возлюбленной, – мотив стихотворения «Я обнял эти плечи и взглянул…» (1962):

Был в лампочке повышенный накал,

невыгодный для мебели истертой,

и потому диван в углу сверкал

коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.

Темнела печка. В раме запыленной

застыл пейзаж. И лишь один буфет

казался мне тогда одушевленным.

(I; 147)

Этот поэтический текст традиционно признается первым произведением, в котором Бродским был найден собственный взгляд на мир и обретена оригинальная поэтика с отстраненно-рефлектирующим взглядом на себя и мир вещей вокруг[562]. Автор, очевидно, считал 1962 год переломным и в судьбе, и в творчестве: в самом его начале Бродский познакомился с Мариной Басмановой – главной любовью и адресатом почти всех любовных стихотворений[563]; характерно, что стихотворениями этого года открывается книга лирики Бродского «Новые стансы к Августе: 1962–1982» (Ann Arbor, 1982).

Можно предположить, что слова о лампочке из «Я всегда твердил, что судьба – игра…» – это аллюзия именно на строки стихотворения «Я обнял эти плечи и взглянул…» Правда, лампочка в нем имеется, а никакого «ужаса пола» не наблюдается. Однако стихотворение 1962 года – отклик на самое начало романа Бродского и Басмановой, а текст 1971 года – поэтическое отражение произошедшего разрыва. В более позднем произведении автор словно подвергает текст, написанный девятью годами раньше, своеобразной реинтерпретации.

Соотнесенность лампочки со страстью (из контекста следует, что именно эротической) содержится также в написанной в 1961 году поэме-мистерии «Шествие». В монологе Чорта (часть вторая, 41-я главка) есть такие слова:

Как фонарики, фонарики ручные,

словно лампочки на уличных витринах,

наши страсти, как страдания ночные

этой плоти – и пространства поединок.

(I; 132)

Истолкование ужаса пола как чувства, связанного с сексуальностью, подтверждается следующей строкой: «Что любовь, как акт, лишена глагола». Семантику этого стиха убедительно трактовал Л. В. Лосев:

Это объясняется, видимо, тем, что подавляющее большинство глаголов или глагольных конструкций, имеющихся в русской нецензурной речи для этой цели, основаны на метафорах агрессивно-садистического характера – «трахать», «пилить», «драть», «влупливать», «кидать палку», «ставить пистон» и т.п.,– тогда как безлюбый секс у Бродского именно техничен, безэмоционален[564].

Однако в поэзии Бродского лексема глагол может обозначать не только одну из частей речи, но и, в соответствии с ее значением в церковнославянском языке и в высоком стиле русской классической поэзии, речь, слово как таковые. Случаи употребления Бродским лексемы глагол подробно проанализированы Д. Н. Ахапкиным[565], так что я ограничусь всего тремя примерами:

и, нащупав язык, на манер серафима

переправить глагол.

(«Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова», 1973/1974 (?) – 1983[566] [III; 51])

Четко вплетался мужской глагол

в шелест платья.

(«Раньше здесь щебетал щегол…», опубл. 1983 [III; 264])[567]

Горы прячут, как снега,

в цвете собственный глагол.

(«В горах», 1984 [III; 268])

Любовь как акт, как соитие неописуема не только потому, что для нее нет несомненно приемлемых глаголов, но и потому, что она в этом