Читать книгу - "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

Совершенно не изменились «персоналистские» и «тягловые» принципы епархиального управления. Если «высшее церковное управление получило коллегиальную форму» в форме Синода, то епархиальные приказы продолжали оставаться «чем-то вроде… собственных канцелярий» архиереев: «…архиерей смотрел на свои приказы, как на свои домашние учреждения, мог, как ему было угодно, устраивать их состав, поручать им самые разнородные дела… Таким образом… епархиальное управление сохраняло единоличный характер, при котором и суд, и администрация совершенно сливались в лице одного архиерея. Оттого, в случае смерти архиерея или болезни и отлучки из епархии, епархиальные дела или совсем останавливались, или посылались на решение высшей церковной власти»[392]. Приходское духовенство, как и прежде, продолжало нести многообразные денежные повинности в отношении епископата. Реформа изменила только то, что «из всего церковного тягла на содержание архиерейских домов назначена была постоянная штатная сумма, а… вся остальная часть его обращена на удовлетворение государственных и общественных нужд…»[393].

Нижестоящие клирики оставались в полной «патриархальной» власти церковных владык. «В архиерейских грамотах первой половины XVIII в. везде читаем устрашительные угрозы за неисполнение распоряжений „наижесточайшим на теле наказанием“. В резолюциях по делам постоянно встречаем определение: „учинить жестокое наказание на страх, дабы как ему (виновному), так и другим таковых предерзостей чинить было неповадно“, или: „бити плетьми нещадно на страх, дабы на то смотря, и другие чинить не дерзали“, „наказание плетьми приумножить“»[394].

Несомненно, что государство при Петре стало вторгаться в церковную жизнь более грубо и прямолинейно. Но это было связно скорее не с перестройкой институтов, а с особенностями характера и воззрений конкретного самодержца, воле которого никаких правовых преград Русская Церковь противопоставить не могла, ибо она их просто не выработала за всю свою историю. Как и, например, опричнина Грозного, церковная политика Петра — это эксцесс, а не норма, но эксцесс, характерный именно для данной системы, а не плод иноземного влияния. Ограбление Петром монастырей во время Северной войны — радикальное продолжение традиции его предшественников изымать монастырские средства для государственных нужд, к концу XVII столетия превратившейся «в заурядную процедуру»[395]. Масштабы петровских экспроприаций, конечно, несравнимо крупнее, вплоть до того, что монахи богатейшего Иверского монастыря Новгородской епархии в 1714 г. жаловались, что им не хватает хлеба для ежедневного пропитания[396]. Более того, церковные имущества стали прямо контролироваться государством через Монастырский указ. «Всё де ныне государево», — объявляли монахам царские чиновники. Но всё же это не привело к секуляризации. В конце войны большая часть монастырских вотчин возвратилась Церкви, Монастырский указ был ликвидирован. А Пётр в последние годы жизни «целенаправленно наращивал земельную собственность новооснованного им Александро-Невского монастыря»[397].

Самый кричащий пример петровского насилия над Церковью — указ, по сути, отменявший тайну исповеди. Священники, обнаружившие на исповеди «измену, или бунт на Государя, ли на Государство, или злое умышление на честь или здравие Государево и на фамилию Его Величества», обязаны были донести об этом, «где надлежит», под недвусмысленной угрозой: «А ежели кто из священников сего не исполнит, и о вышеозначенном услышав, вскоре не объявит, тот без всякаго милосердия, яко противник, и таковым злодеям согласник, паче же Государственных вредов прикрыватель, по лишении сана и имения, лишен будет и живота». О том, что эта угроза не была пустым звуком, свидетельствует, например, дело подьячего Илариона Докукина (1718), подавшего царю бумагу с отказом от присяги: за недонесение на него московский поп Авраам был приговорён к смертной казни, заменённой наказанием кнутом, урезанием языка, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу в вечную работу. Аналогов этому в предшествующей русской истории нет, но ведь и западных аналогов тоже нет, на протестантское влияние не спишешь…

Дворянская политика Петра включала в себя некоторые «западнические» элементы: организацию «шляхетства» как единого сословия вместо пёстрого конгломерата различных чинов; попытку ввести принцип майората (единонаследия); слияние поместья и вотчины. Но майорат не прижился, а «шляхетство» не получило конституирующего признака европейского благородного сословия — гарантированных прав. Пожалование дворянского достоинства осталось прерогативой государства, а не самого сословия. Свои земли «шляхтичи» не могли ни продавать, ни закладывать. Петровские дворяне, как и допетровские, были обязаны служить всю жизнь, и контроль над ними в этом отношении стал только строже. За те или иные провинности они в любой момент могли лишиться собственности. Например, в 1711 г. сенатским указом у 53 дворян, уклонившихся от явки на смотр в Киеве, конфисковали имения. Указ 1714 г. о смотре в Петербурге призывал писать доносы на тех, кто не явится, доносителям же «все их пожитки и деревни будут отданы без всякого препятствия». Всего, по неполным данным, в первой четверти XVIII в. земли были конфискованы у трёх тысяч дворян[398], подавляющее число земельных раздач своим источником имели конфискации[399]. (Впрочем, судя по тому, что указы в отношении «нетчиков» продолжали издаваться и позднее, проблема так и не была решена.) «Благородных» продолжали подвергать телесным наказаниям, появились и ранее неведомые кары. Так, родного брата фельдмаршала Б. П. Шереметева Василия за ослушание царской воле на три месяца отправили бить сваи, а его супругу — работать в прядильном доме вместе с арестантками.

После принятия в 1722 г. Табели о рангах социальный статус дворянина зависел не от принадлежности к сословию как таковой, а от чина, приобретаемого на государственной службе. Сам по себе принцип выслуги, утверждённый Петром, был вовсе не чужд московской традиции — напомним, знатность в ней определялась не только и не столько родовитостью предков, сколько их служебным уровнем. С другой стороны, не стоит преувеличивать и уровень петровской меритократии, якобы закреплённой Табелью о рангах: не из дворян к концу правления «революционера на троне» происходило менее 15 % офицерства, из них только 0,9 % смогли дослужиться до капитана, никто — до штаб-офицерских чинов. Более того, несмотря на ликвидацию Боярской думы и на уже довольно давнюю отмену местничества, фактически сохранились и боярские преимущества. Из 12 генералов, имевших чины первых трёх классов Табели, 10 принадлежали к родовой знати, а «представители тех фамилий, которым в допетровское время не удалось добиться думных чинов, как правило, не поднимались выше ранга бригадира или генерал-майора»[400]. Блистательный взлёт А. Д. Меншикова обусловлен не выслугой, а царским благоволением, фаворитизм и Московскому царству хорошо известен.

Никаких европейских свобод не получил и торгово-промышленный класс, продолжавший играть роль экономического агента правительства, причём требования последнего стали гораздо более жёсткими. Русское купечество оказалось буквально задушено высокими налогами, государственным регулированием цен, разнообразными повинностями. Чего только стоит принудительное переселение нескольких тысяч купцов и ремесленников из разных городов в