Читать книгу - "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

агент в Голландии) «создали, в современном понимании, международную преступную группу. Располагая широкими должностными полномочиями, имея в своём распоряжении значительные суммы казённых капиталов, Дмитрий и Осип Алексеевичи развернули невиданную по масштабам контрабандную торговлю запрещёнными к частному вывозу товарами, в первую очередь зерном… Полученную от незаконной коммерции прибыль братья вкладывали в амстердамскую недвижимость, алмазы и акции лондонской Компании Южных морей, помещали в голландские и английские банки»[368]. Ущерб, причинённый Соловьёвыми казне, следствие оценило почти в 710 тыс. рублей. Если Ржевский был примерно наказан — приговорён к смертной казни, затем заменённой битьём кнутом и бессрочной ссылкой, то братья, имевшие высоких покровителей, после нескольких лет пребывания под следствием и конфискации имущества были отпущены на поруки.

Все попытки искоренить казнокрадство — от введения института фискалов до публичных казней провинившихся чиновников (тело сибирского губернатора князя М. П. Гагарина раскачивалось на виселице в центре Петербурга несколько месяцев) — успехом не увенчались. Фискалы лихоимствовали не меньше своих поднадзорных, и их тоже приходилось карать. Так, в 1724 г. был колесован глава этого ведомства обер-фискал А. Я. Нестеров, уличённый в масштабном взяточничестве всем чем попало — деньгами, лошадями, рыбой, книгами, — в том числе и со своих непосредственных подчинённых.

Даже ближайшие к Петру люди не оправдали его доверия. По подсчётам следственной канцелярии в 1717 г., государев любимец А. Д. Меншиков благодаря незаконным финансовым операциям положил себе в карман «астрономическую по тем временам сумму в 1 миллион 238 тысяч рублей»[369]! Вице-канцлер П. П. Шафиров в 1723 г. за присвоение сотен тысяч казённых денег положил голову на плаху и был помилован в самый последний момент — казнь заменили ссылкой. Генерал-прокурор П. И. Ягужинский в разговоре с императором честно оценил перспективы массовых репрессий против лихоимцев: «Разве ваше величество хотите царствовать один, без слуг и подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее другого».

Отчасти чиновничье мздоимство на низших и средних ступенях служебной лестницы объясняется крайне низким жалованьем. В конце петровского царствования его вообще прекратили платить, «даже гвардии и Тайной канцелярии: в сентябре 1724 г. руководители Тайной канцелярии (!) П. А. Толстой и А. И. Ушаков подтвердили, что их подчинённые „весьма гладом тают“»[370].

Наконец, коронованный реформатор сам же постоянно нарушал заведённый им порядок: «Огромное количество рапортов, жалоб и доношений шло мимо всех инстанций прямо в Кабинет [Его Императорского Величества]; там оформлялись и выходили подготовленные его чиновниками указы и письма: до 20 % всех именных указов и не подлежащее подсчёту количество устных приказов и письменных распоряжений, переданных через кабинет-секретаря А. В. Макарова. Таким образом, с одной стороны, подрывался „регулярный“ порядок решения многих вопросов; с другой — решения по обильно поступавшим делам готовились чиновниками, от которых в немалой степени зависело, как и когда подать царю ту или иную бумагу»[371]. Пётр активно вторгался в процесс руководства армией, нарушая тем самым принцип субординации, — например, в 1705–1706 гг. он регулярно посылал указы в действующую армию «отдельным начальникам и разрешая им в некоторых случаях неповиновение фельдмаршалу [Г. Огильви]»[372].

Нигде формально не была зафиксирована особая роль петровской гвардии, по сути, игравшей ту же роль, что и стрельцы при Алексее Михайловиче, «чрезвычайного рычага управления»: «… гвардейцы формировали новые полки, отправлялись с ответственными поручениями за границу, собирали подати, назначались ревизорами и следователями; порой сержант или поручик были облечены более значительными полномочиями, чем губернатор или фельдмаршал… [Например, во время подавления Астраханского восстания в 1706 г. к фельдмаршалу Б. П. Шереметеву был приставлен своего рода „комиссар“ — гвардейский сержант М. И. Щепотьев, который должен был контролировать действия командующего. — С. С.] Символом доверия к гвардейцам стало включение 24 офицеров Преображенского полка в число судей над царевичем Алексеем: рядом с генералами и вельможами подпись под приговором сыну государя поставил прапорщик Дорофей Ивашкин»[373].

Что наиболее важно в контексте нашей темы, никакие новые учреждения безграничную власть царя-«западника» не стесняли. Они стали лишь её приводными ремнями. Показательно, что Пётр отверг предложение своего главного консультанта по реформам государственного управления Генриха Фика наделить Сенат представительскими функциями. Таким образом, «все нити и рычаги [петровского политического режима] были замкнуты на ключевой фигуре императора без какого-либо разделения прав и обязанностей с другими институтами власти»[374]. «Державный плотник» пытался копировать лишь одну сторону реального европеизма — «абсолютистскую», оставив в полном забвении другую, не менее важную — «автономистскую». При наложении западного «абсолютизма» на московскую политическую традицию последняя только усиливалась, меняясь лишь по форме, а не по существу.

Замечательный историк русского города И. И. Дитятин на примере своей темы очень хорошо сформулировал суть указанной проблемы: «Тщательно сняв оболочку западных городских учреждений, Пётр Великий не трогает зерна, лежащего в этой оболочке; он подменяет его, вставляя своё; он прилаживает эту оболочку к содержимому, издавна вырабатываемому русской политической жизнью… Иначе и быть не могло. Перенести на русскую почву западноевропейское городское устройство с его сущностью, общинной автономией значило стать в полное противоречие со всем ходом истории русского общества того времени… Если царственный работник и жаловался на всеобщую апатию русского народа вообще, если он и старался возбудить энергию в его составных элементах, то вовсе не в смысле автономии; нет, он требовал этой энергии от общества для государства; он требовал, чтобы всё служило „к наивящей государственной пользе“. Ему нужна была не автономическая деятельность его подданных, а, наоборот, ему необходимо было, чтобы все силы их были закрепощены прямо или посредственно государству; но он хотел при этом почти невозможного — чтобы закабалённые работали энергически, работали, посвящая чуждому, в их глазах, им делу, чуть не все свои силы. Этого он требовал и от городского торгово-промышленного сословия, и оно должно было нести своё тягло, работая над созданием государства, как политического тела, как члена европейской международной семьи; и оно должно было служить этой цели людьми и деньгами. Независимые от государственных, общественные интересы и цели не имели в глазах преобразователя почти никакой цены. Всё это диаметрально противоположно духу и сущности западноевропейских городских учреждений, как они выработались историей»[375].

Дитятин прекрасно показывает в своём капитальном труде, что и бурмистерская реформа 1699 г., и введение магистратов в 1722 г. своей целью преследовали вовсе не создание общественных структур, аналогичных самоуправлению западноевропейских городов, а более эффективное решение фискальных задач.

Служилые люди плохо собирали налоги с посадских людей, по большей части их разворовывая, — тогда ту же задачу переложили на выборных от посада, по-европейски наречённых бурмистрами и подведомственных Московской ратуше. Бурмистры обладали правом (точнее, обязанностью) раскладки государственных податей и повинностей среди городского населения, но не приобрели права обложения последнего в интересах самого города. Имея право отдавать некоторые