Читать книгу - "Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов"

Вполне обычной была и та жалоба, о которой я хочу рассказать. Она исходила от одного провинциального поэта. Поэт этот был инвалид войны, тяжко больной человек, прикованный к постели, почти ослепший после тяжёлого черепно-мозгового ранения. В общем, что-то вроде нового Николая Островского. Восемь лет тому назад он послал в издательство «Советский писатель» сборник своих лирических стихов. Рукопись была одобрена и принята к печати. Автору было обещано, что на следующий год она будет включена в план выпуска. Но прошёл год, за ним второй, третий, а рукопись несчастного поэта так и лежала без движения. И никаких шансов увидеть свет у неё, кажется, уже не было. <...>

И тут слово попросил Слуцкий. И произнёс такую речь. — У нас только среди членов бюро по меньшей мере десяток поэтов фронтового поколения, — сказал он. — Неужели мы не протянем руку помощи нашему товарищу, попавшему в беду? Чего же стоит тогда наше фронтовое братство!.. Вот моё предложение. Пусть каждый из нас, поэтов-фронтовиков, напишет в эту книгу по стихотворению. Давайте спасём эту книгу нашими общими усилиями, как мы, бывало, выносили из сражения на своих руках раненого товарища!

Слуцкий — из тех поэтов, для которых категория времени существует безусловно и принимается как императив. Зависимость от времени определяет и нынешнюю судьбу его поэзии — именно поэзии, а не наследия. Наследие — нечто незыблемое, стойкая масса созданного, собранного или ещё не собранного в полиграфической оболочке. Оно присыпано археологической пылью. С ним имеет дело история.

Иное дело — поэзия. Особенно та поэзия, каждый звук которой ориентирован на фон своего времени. Она, увы, зависит и от чужого ей времени. Она сама это выбрала. Она сама назначила своим судьёй — время.

Вряд ли есть смысл рассуждать о потенциях поэзии относительно свободы от времени. По сути, такой вид существования поэзии невозможен. Дело в пропорциях и приоритетах. Слуцкий почти всю жизнь считал своё время именно своим. Его позднее трагическое открытие состояло в том, что он осознал свою чужеродность и ненужность той современности, на служение которой он положил эту самую жизнь. Одновременно он, ещё до заката, в расцвете лет, ощущал утрату своего времени. Хрущева он недолюбливал, считал дураком, хотя и воздавал ему должное за освобождение сотен тысяч зэков; с Брежневым было то же самое, в вариации одобрения за долгий мир на планете.

Смещение одного другим он откомментировал так:

Сласть власти не имеет власти

над власть имущими, всеми подряд.

Теперь, когда объявят: «Слазьте!» —

слезают и благодарят.

Теперь не каторга и ссылка,

куда раз в год одна посылка,

а сохраняемая дача,

в энциклопедии — столбцы,

и можно, о судьбе судача,

выращивать хоть огурцы.

А власть — не так она сладка

седьмой десяток разменявшим:

не нашим угоди и нашим,

солги, сообрази, слукавь.

Устал тот ветер, что листал

страницы мировой истории.

Какой-то перерыв настал,

словно антракт в консерватории.

Мелодий — нет. Гармоний — нет.

Все устремляются в буфет.

(«Сласть власти не имеет власти...»)

Что было чуждо ему в том времени?

Люди смётки и люди хватки

Победили людей ума —

Положили на обе лопатки,

Наложили сверху дерьма.

Люди смётки, люди смекалки

Точно знают, где что дают,

Фигли-мигли и ёлки-палки

За хорошее продают.

Люди хватки, люди сноровки

Знают, где что плохо лежит.

Ежедневно дают уроки,

Что нам делать и как нам жить.

(«Люди смётки и люди хватки...»)

Это нам что-то напоминает. Не так ли?

Запах лжи, почти неуследимый,

сладкой и святой, необходимой,

может быть, спасительной, но лжи,

может быть, пользительной, но лжи,

может быть, и нужной, неизбежной,

может быть, хранящей рубежи

и способствующей росту ржи,

всё едино — тошный и кромешный

запах лжи.

(«Запахлжи, почти неуследимый...»)

Его монументальная непреклонность выглядит нынче воздушной грёзой о разумности бытия. Те степени свободы, которые он отвоёвывал для себя одну за другой, отличаются от нынешних, как немое кино от звукового.

Двадцатые годы, когда все были

Двадцатилетними, молодыми,

Скрылись в хронологическом дыме.

В тридцатые годы все повзрослели —

Те, которые уцелели.

Потом настали сороковые.

Всех уцелевших на фронт послали,

Белы снега над ними постлали.

Кое-кто остался всё же,

Кое-кто пережил лихолетье.

В пятидесятых годах столетья,

Самых лучших, мы отдохнули.

Спины отчасти разогнули,

Головы подняли отчасти.

Не знали, что это и есть счастье,

Были нервны и недовольны,

По временам вспоминали войны

И то, что было перед войною.

Мы сравнивали это с новизною,

Ища в старине доходы и льготы.

Не зная, что в будущем, как в засаде,

Нас ждут в нетерпении и досаде

Грозные шестидесятые годы.

(«Двадцатые годы, когда все были...»)

Карибский кризис (1962). Новочеркасский расстрел рабочих (1962). В параллель сему — встреча руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией в Манеже (1962) и Кремле (1963). Снятие Хрущёва (1964). Суд над Синявским и Даниэлем (1965—1966). Парижский студенческий бунт 1968-го. Пражская весна и ввод танков

Варшавского договора в Чехословакию (1968). Советско-китайские бои за остров Дамане кий (1969). Война во Вьетнаме (1965—1974).

В творчестве Слуцкого остро чувствуется присутствие Ярослава Смелякова — его стиха, его фигуры.

Где-то в Сети я увидел: Смеляков — поэт-шестидесятник. Очень неточно. Более того, неправильно. Он пришёл тридцатью годами раньше. Сверстников — и тех, кто постарше, — оставалось негусто, но они были, и некоторые из них прошли похожий путь.

Другие стихи были у других «стариков» сходной биографии. Николай Заболоцкий, Леонид Мартынов, Сергей Марков, Виктор Боков, а то и уралец Борис Ручьёв — все они оставались в творческой форме, о чёрной полосе своих жизней не распространялись или говорили в автобиографиях обиняками, как это сделал, скажем, Марков: такие-то годы я