Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

Воннегута… Поэты с писателями на каждом углу. Театральная школа, кинематографическая… Единственное место, где художников почитают, как в Европе. Остальной же Америке – все равно. Она успела стать великой литературной державой, но даже не подозревает об этом. Я приехала в Айову так, как будто наконец приехала туда, где должен был быть Джо, мой Джо. Я словно бы приехала домой, оказалась среди писателей и поэтов языка, на своей версии которого он учил меня говорить, с которым я не могла расстаться, и так было, это правда – я наконец была там, где хотела, в полной власти чужого языка, его, шумящего как родное море, посреди чужих и странных его версий, его акцентов, у людей, среди которых хотела быть всегда, – актеров, писателей, кинематографистов. И так сильно было мое влечение, а мое владение английским так подкупало, что в конце апреля той весны, когда Джо умер, меня пригласили в Грецию, где с другими местными писателями и писателями из Бирмы, Сирии, Сенегала, Германии я должна была говорить о Справедливости.

Потом Джо умер, а осенью, после его смерти, я вновь отправилась в Америку. Три месяца, когда я была совершенно и полностью там.

На пути странствий Джо Америка располагалась прямо противоположно России и прямо противоположно Англии. Быть может, Америка и есть наша точка схода, вынесенная вовне? Некая точка на горизонте, где мы встречаемся с теми, кто уходит за него.

Сейчас холодная ночь… осень слишком коротка… жаркие американские клены горят пурпурными сердцами листьев, протравленных серебром…

Я пробуждаюсь и сплю. Я пробуждаюсь и сплю в Америке после того, как шесть месяцев назад Джо умер. Я пробуждаюсь среди писателей.

«Посмотри», – сказала мне аргентинская писательница, – белка двигалась в странной манере – как бы от хвоста к голове. «Как ртуть», – сказала она. Она сказала, что ей нравится это английское слово «ртуть», «quicksilver», «быстрое серебро». В этом «квик-сильвер» есть что-то механическое и, однако, отрывисто-гибкое. Английское ухо этого не слышит. Чем англичане так отличаются от немцев – они вообще не слышат корней. Не слышат их связей – по моим наблюдениям. Им как будто этого не надо – их волнует нечто другое. Быть может, морская нация и не должна слышать корни. И всякое слово – лишь парус на своем корабле. И английские слова должны лететь, скользить, нестись по невидимой глади морской. Но и в любом языке понадобится особый гений иностранного слуха, чтобы услышать его звуки вне зависимости от их простых значений, почувствовать их корни – как тайну дерева, из которого сделали их корабли, тайну семени, которое столь неприметно пересекло океан и пустит корень на иных континентах, переименовывая огромные пространства под себя.

И тогда ты услышишь, что квик-сильвер так же связано со сквирел (белкой), как русская белка – с белком, ибо белок облекает собою зрачок, и вместе они движутся как белка, в опушке ресниц. А зрачок, глаз – быстрый, как глаз охотника, который поспевает за белкой. В английском – те же звуки бегают, как ртуть, вверх по стволу слова, по его мелодической трубе. В нем ее маленькие лапки отлично знают свое дело, быстро, в мгновение ока, что-то берут, играют, пока их хозяйка не заметит вас, и тогда она исчезнет, как будто ее и не было. Белки чаще всего быстрее, чем зрачок. Они похожи на него, на его движение за веками во время сна… Чтобы так услышать белку, надо перестать быть носителем языка. Я могу представить себе текст, который пишется на всех языках сразу – где белка как белок и ртуть, и зрачок. Все эти метафоры – прсто ряды, что расходятся от белки в разные стороны. И текст этот, в сущности, есть просто повторенное слово на всех языках, но смысл меняется и рассказывает о том, что происходит, потому что каждое имя есть уже какой-то аспект белки, ее сторона. В одном языке всего не увидишь. И даже чтобы увидеть внутри одного языка, надо оказаться в каком-то ином пространстве в отношении него.

Один польский писатель, когда его спросили, почему он ездил в Монголию, ответил: «Я не знаю, вероятно, когда я буду умирать, я буду умирать в Польше – потому что так будет проще моей дочери, моей жене. Я не хочу их расстраивать, но в моих видениях, предсмертных, я хотел бы видеть над собою высокое небо Монгольской пустыни и кружащих в нем ястребов».

Интересно, что начал он свои описания с путешествий по родной Польше, только по некой другой, «австро-венгерской» заброшенной и забытой ее части, и были они странные, как будто что-то другое дошло до него, какой-то другой взгляд докатился до него издали. Быть может… этот зрительный ветер дошел из Монголии?

И быть может, самый предельный взгляд, самый странный и необычный, и самый сильный из любимых образов – это и есть пейзаж собственной смерти, и там на нас уже смотрим не мы, а кто-то иной, радикально иной, чем тот, в котором мы живем. Быть может, та страна, которую мы воображаем, та последняя родина, где оканчивается наше воображение, та другая «цивилизация», которую мы едва можем вообразить, и есть завершение всех наших дел на земле и чего-то, что жило в нас и что мы никак не могли окончить…

Я открываю глаза. Река течет под мостом, и канадская ирга со своими мелкими красными яблочками и шипами напоминает о страданиях Христа и об отчаянии человеческом. Кролики и белки пересекают мне путь… церкви на каждом углу, голоса иностранцев, люди со всей страны, то там, то здесь звуки музыки, вечеринок. Все видят все то же, видят все те же сны и мечтают о побеге и о тех переменах, что принесут с собой в мир. Ярко цветная, сияющая, говорящая о краткости времени и неизбежности расставания. Кусочки мира, пазлы, кроссворды, кросс-миры.

То, чего я всегда боялась, так это забвения. Этой странной тихой волны, что начинается где-то посреди черепа и омывает мозг и – я уже ничего не помню. Ни имен, ни вещей, и что реальность сама превратится в сон, пройдет как сон, исчезнет со всеми своими персонажами. Забудь меня….

Не забудь меня. Как в воде, в море, когда плывешь на спине, лицом к небу. Забвение соблазняет всегда, оно всегда рядом, это серый звук, усыпляющий всякую мысль. Я просыпаюсь в сон, и во сне звезды сияют ярче и люди говорят глубже, и реальность полна знаков.

Принц Гамлет боялся снов, которые