Читать книгу - "Тайный год. Неизвестный дневник священника - Архимандрит Спиридон (Кисляков)"

вся эта тирада направлена, как ни странно, в адрес близких друзей Кислякова, священника Анатолия Жураковского и его супруги, Нины Сергеевны. Венчанные, они вскоре стали жить в воздержании, которое, по последним данным, было отчасти вынужденным (жена батюшки вследствие болезни не могла иметь детей).

В этом вопросе чувства архимандрита разрываются от непримиримого противоречия. Сам он признается, что «без религиозного аскетизма» его «“я” умирает»[34]. Но когда в безвыходной житейской ситуации его близкий духовный друг по необходимости обращается к аскезе в браке, о. Спиридон если окончательно и не осуждает этот тип брака, то подчеркивает его сомнительность и даже «прелесть».

Правда, мы ошибемся, если воспримем такую нелогичность результатом серьезного духовного опыта, к которому обычный человек, как правило, и близко не приближается. Нет. Перед нами всего лишь типичное ситуативное суждение о болезненных проблемах, глубоко задевавших автора записок. Более того, все они в каком-то смысле являются потоком подобных суждений, порой пристрастных, очень индивидуалистичных, порой направленных на что-то очень конкретное и единичное, что он хотел запечатлеть на бумаге и отношение к чему стремился обозначить.

В марте 1928 года о. Спиридон горячо настаивает на идее бессмысленности для христианина «заботиться об улучшении общественной жизни», ибо его жизнь заключена во Христе[35]. Известно, что в это же время он подписывает письмо с протестом ряда киевских священников против коллаборационизма правящего киевского митрополита Михаила (Ермакова; 1862–1929). Более того, в январе того же года направил ему личное письмо с выражением несогласия…

Вообще противоречивые, часто совмещающие прямо противоположные утверждения, писания архимандрита невозможно понять, исходя из традиционных представлений о литературе. Все его тексты – набор ярких, кричащих в своей внутренней неразрешимости картин и образов, отчаянных свидетельств о болезнях мира, человека, общества, страны, Церкви, духовенства, своей души… Автором движет, прежде всего, желание высказаться об увиденном, пережитом и осознанном в момент столкновения с острыми проблемами действительности. Он стремится обозначить открывшееся ему духовное знание. Отсюда прерывистое, часто то фантазийное (как в «Царе христианском»), то логически сконструированное изложение понятого им в момент катарсиса. Он высказывается предельно искренне, и каким бы умозрительным, головным или рационально просчитанным ни было его высказывание, оно всегда покоится на главной движущей силе его личности – религиозной вере.

В его записках мы сталкиваемся с напряженным желанием обозреть узловые точки бытия, церковного «космоса», человеческой смятенной души на распутьях мира. Это именно высказывания о глубинных переживаниях его души и всех главных противоречиях жизни. Жизни как таковой, жизни на околице родной ойкумены (село Казинка, Россия, Украина, Восток Европы), в глубинах мироздания и вселенской тьмы.

В темные зимние дни он вспоминает о том, что его «я», в поисках обожения, снисходит «в бездонно-глубинные шахты смирения Христова»[36]. Весной, в праздничные даты Цветной Триоди он развивает этот образ и, обращаясь к Св. Духу, упоминает о вопле к Нему «заключенных в тюрьмах, в сумасшедших домах», «всех обиженных, оскорбленных, угнетенных, обманутых душ», «о слезах соблазненных людей», о страданиях «находящихся в шахтах, в рудниках и ссылках». «Все страдальцы и мученики в мире сем» полагаются на Утешителя[37]. Перед отданием Пасхи он в молитве к Св. Троице вновь упоминает о необходимости спускаться вниз, «в бездонную, душную и тесную шахту глубочайшего смирения и полного самоотречения», чтобы затем подняться вверх[38].

Хотя записки автора не являются реакцией на актуальную современность, однако ранящие его душу реалии последней не могли не вызывать желания высказаться о гонениях на верующих, о страданиях, переполнявших народную жизнь под властью большевиков.

Затрагивая тему невинных страданий, о. Спиридон не мог обойти и главную боль всех неравнодушных христиан той эпохи: массовое отступничество, позорное существование в новом гражданском бесправии. В это состояние погибели русские люди пришли, осквернив себя дурной жизнью, полной богохульств, «убийств и разврата», хулой на Бога и изменой Ему.

Странным образом, архимандрит очерчивает тему нравственного падения соотечественников общими словами, не сообщая конкретных деталей тех страшных лет. В конце концов, речь он вел о погибели не только общества, но и народа веры, а значит о приблизившемся конце истории для России.

При этом главную вину за пагубу, нисшедшую на родину и Церковь, он возлагает на духовенство. «Мы, пастыри Церкви, больше всех виновны пред Тобою в их [сынов и дочерей родины] духовной смерти. Нас лучше накажи, чем их»[39].

Затрагивая тему погибели страны и Церкви от греховной скверны, в которую погрузился народ, архимандрит неожиданно обращается к надежде, высказывая свое понимание мессианской роли России. По порокам своим она должна быть предана огню вечной погибели, как библейские Содом и Гоморра, но по молитвам святых, предстоящих пред престолом Св. Троицы, ей дано очиститься от своих беззаконий и уподобиться блудной овце, вернувшейся к Пастырю[40].

Он не скрывает своего восхищения «мощным русским народом», надеясь на его скорое восстание из бездны:

«Как же Ты бесконечно любишь Россию! – обращается он к Творцу в другом месте своих записок. – Да ведь ее, Господи, нельзя и не любить, ибо она по какому-то неведомому року является спасительницей для всего человечества. Об ее голову разбилась татарщина, наполеоновщина, а теперь разбивается и пресловутый социализм»[41].

Такой восторженный взгляд на назначение России, как ни странно, оказался популярным в начале 1920-х среди «так называемой» (все той же!) интеллигенции, оказавшейся в эмиграции. Разделялся он одно время и в кругах церковных интеллектуалов внутри страны – до тех пор, пока эти круги не были перемолоты жерновами гонений. Наблюдая религиозное оживление в различных слоях советского общества периода нэпа, «недобитые» культурные и верующие люди надеялись на законы истории, до сих пор ведшие человечество путем прогресса, невзирая на периодические кризисы[42].

Разделяя это убеждение в неотвратимой победе Церкви над ее врагами, веры в светлые истоки бытия над злобой и темными страстями людей и партий, архимандрит при этом обличал верующих в двусмысленную «силу прогресса» обновленцев, сторонников новой, «красной», церкви. Они, вслед за победившими в Гражданской войне коммунистами, считали, что законы истории неумолимо обрекают на отмирание старые правящие классы и староцерковников (сторонников патриарха Тихона и канонической Церкви). В 1922 году большое число православного духовенства поддержало реформаторов внутри своего клана, которые объявили о создании новой церковной организации, одобряющей социальную революцию как ориентированную по своей природе на осуществление учения Христа. В своем журнале они декларировали такой принцип отбора сторонников: «Выделить из общей массы православного духовенства и мирян тех лиц, которые признают справедливость Российской Социалистической Революции», и требовали от большевистской власти оградить своих приверженцев от «церковных решений и