Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

Славный мой парус — кафтан дыроватый! Эй, баргузин, пошевеливай вал, Слышатся грома раскаты.

В старые плохие времена беглецам помогали, как об этом и в песне поют, хлебом и махоркой. Но не каждый осмеливался встретиться с беглым каторжником. Или его боялся, или властей. И так сложилась целая сеть тайных «добрых дел».

Тайное доброе дело, то есть «тайная милость». Сейчас об этом сохранились только одни предания. Доброе дело заключалось в том, что в Сибири крестьянин каждый вечер выставлял в бане большую крынку молока и каравай хлеба. Если к утру кто-то забирал эту «тайную милость», то крестьянин глухо молчал об этом. Всё. А если осталось нетронутым, уносил молоко и хлеб в дом и съедал сам. Вечером ставил снова. Ничего зря не пропадало.

Ставили в бане. Почти все деревни стояли на берегу реки или ручья. Но не на самом берегу, а метрах в двухстах от него, чтобы весной в паводок не заливало. Между берегом и домом огород. Всё разумно — легко поливать. А на краю огорода ближе к берегу стоит баня, с ковшами, шайками, ведрами, котлами. И с каменкой, которую раскаляют докрасна, а потом обливают водой. Это и есть добрая парная баня, которую так любят и финны и называют сауной (Так у автора. Он хотел пояснить венгерскому читателю, как устроена русская баня, и, возможно, думал, что между русской парной и финской сауной, действительно, нет разницы.). Даже самая маленькая баня состоит из двух помещений. В предбаннике кадки с холодной водой. В другом помещении печь, камни, ковши и ступенчатые деревянные полати, на которые влезает тот, кто любит большой жар. А кому жар в тягость, внизу остается. Так вот, туда, на эти доски, ставили крынку с молоком и клали хлеб. Такой был обычай, почти святое правило.

Это было в прежнем, плохом мире… Баня и изба стояли вдалеке друг от друга. И ночного посетителя видеть не нужно было. А ночной посетитель не должен был стучаться в дом. Европейский истеблишмент называет это «джентльменским соглашением». Так вот, вместе с прежним, плохим миром ушло и это.

Теперь бандиты убивают тунгусов, а тунгусы сдают головы бандитов и получают вознаграждение. И население — оседлое, живущее в добротных домах и сколотившее в конце огорода хорошие бани, — тоже не помогает бандитам. А те готовы выхватить корзинку с обедом из рук ребятишек, если попадутся на пути.

Словом, другие теперь времена. Не прежние, плохие времена, которые и я ни за что на свете не назову добрыми, по той простой причине, что они не были таковыми. Но заключенные живут. И живут за их счет тюремщики. По крайней мере, так думают заключенные.

Заключенный часто думает об освобождении. А тюремщик всегда думает о побеге. Так что заключенному всё же спится спокойнее, чем тюремщику.

Пал Палфиа также рассказывает свою историю

Думаю, что я хорошо понял, что вы хотели сказать: не бежать — стыдно. И скрываться плохо! А сдаться — хуже всего.

Так вот, мне в 19-м не бежать пришлось, а драпать. Не позволить же себя расстрелять! Отто Корвин (О. Корвин (1894–1919) — венгерский коммунист, один из руководителей Венгерской Советской республики, был казнен.) был иного мнения. Он не бежал. Но я не был ни отчаянным храбрецом, ни последним трусом, и мне нужно было уходить, потому что скрываться становилось всё труднее, а тот, кто меня прятал, мог из-за меня попасть в большую беду. Чрезвычайное положение… Уже через два месяца почти не осталось такого места, где я мог бы схорониться. Некоторые сдавались добровольно, потому что не выдерживали нервы. Мои выдержали. Хотя не очень приятно находиться в запертой квартире, где даже ходить нельзя. А уж харчи. Две недели я ел один шоколад и пил холодную воду из-под крана. Странно, но так было. я много лет после видеть не мог шоколад.

Потом друзья подготовили всё для бегства, и настал час отправиться в путь. И сейчас я хочу рассказать вам, как я — на протяжении двадцати четырех часов — несколько раз вел себя очень храбро и по крайней мере столько же раз — как последний трус. Вот так. Начнем с храбрости.

Вместе с хозяином квартиры, художником, мы отправились на место встречи на улице Байза. На мне канотье, сапоги, в руках бамбуковая тросточка. В бумажнике — удостоверение, выданное румынскими оккупационными властями. Бумажка настоящая, но, конечно, на чужое имя. Только одна эта бумажка. Не спеша идем кратчайшим путем. Только мы миновали полицейский участок на улице Харшфа, как нас остановили два молодых человека с повязками на рукавах.

— Пройдите, пожалуйста, с нами в подворотню, — сказал один.

Прошли в подворотню. Оба юноши нервничали. Я же, как видно, нет. Я внимательно наблюдал за ними. Но мой приятель нервничал еще больше, чем они. Взволнованным голосом он начал:

— Я дворянин, меня зовут так-то и так-то, лейтенант запаса 44-го пехотного полка, имею ранение.

Волнение моего друга, то, как он дрожащими руками доставал свои документы, явно успокоило молодых людей, придало им уверенности. Один взял в руки документы моего приятеля, другой обратился ко мне:

— Предъявите ваши документы.

— С удовольствием, — ответил я, постукивая концом бамбуковой тросточки по голенищу, — если господа подтвердят, что имеют право их проверять. — И руку в карман не сую.

Этого они не ожидали. Я видел, как у них задрожали руки, они полезли за бумажниками.

— Мы, — сказал тот, который попросил у меня документы, — члены добровольного отряда политехнического университета, помогаем полиции.

И показывает свою бумажку.

— О, благодарю, — ответил я. Конечно, я лишь мельком взглянул на бумагу. — Раз так, я с удовольствием. — И, помедлив, будто выбирая из нескольких документов, вынул румынское удостоверение. Они даже не успели как следует разглядеть, как я спросил: — Угодно ли господам еще что-нибудь?

Я уже говорил, никакого другого документа у меня не было.

— Что вы, спасибо. Господин может идти, — и они вернули румынскую ксиву.

Мой приятель, видя, что они не собираются отдавать его бумаги, всё больше волнуясь, повторяет, что он лейтенант, ранен на войне и всё такое.

— Пройдете с нами, там разберемся, — ответил один из молодых людей.

— Пока, Йошка, — обращаюсь я к приятелю. — Надеюсь, через полчаса встретимся.

Художника повели в полицейский участок, а я неторопливым шагом проследовал до перекрестка улиц Харшфа и Кирай. Повернув на улицу Кирай, уже почти бегом поспешил к следующему углу, там свернул в переулок, уже бегом. С улицы я вбежал в крытый рынок на площади Хуньяди