Читать книгу - "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили"

медицинского вмешательства. Должны ли врачи с помощью методики «малой психиатрии» помогать людям с половой аномалией становиться полноправными членами нового общества? Следовало ли лечить «неприспособленцев»? Или они должны были раскрывать тайны половой аномалии, чтобы создать такие «условия, которые исключат возможность порождения неприспособленцев»? В отличие от других социальных аномалий, политическая значимость гомосексуальности была далека от ясности. Самоубийство недвусмысленно считалось потерей для нового общества. Женская проституция, хотя и воспринималась по-разному милицией, социальными работниками и врачами, оценивалась всеми ими как нежелательное явление. В 1920-х годах, когда большевики изучали социальный ландшафт и искали пути его трансформации согласно марксистским проектам, сексуально-гендерное диссидентство породило массу вопросов и ответов, которые сильно зависели от контекста, в котором они ставились и давались. Врачи щепетильно оценивали свое положение и оставались осторожными в отношении медикализации всех форм половой аномалии.

Глава 6

«Бесконечное количество средних полов»

Трансвестит и культурная революция

В России эпохи НЭПа главными инициаторами нового дискурса о гомосексуальности и других формах сексуально-гендерного диссидентства выступали врачи, но не только они сталкивались с подобными явлениями. Хотя и кажется, что после опубликования УК РСФСР 1922 года милиция неохотно, но уступила надзор за гомосексуалами психиатрам, в этом разделении труда были многочисленные исключения. Исключения, встречавшиеся в вопросе о том, были ли разговоры о «гомосексуалистах» и «трансвеститах» делом медицины, указывают на ограничения, которые советская власть наложила на медицинские модели сексуальной и гендерной аномалии.

Большевистские агитаторы, вступавшие в борьбу с «отсталыми» элементами населения Советского Союза, не сомневались, что складывавшаяся медицинская модель была неприложима к тем формам однополых отношений, с которыми они сталкивались. История их борьбы с христианским духовенством и с обычаями сексуальной жизни «первобытных» народов юга и востока Советского Союза свидетельствует о том, что они активно продвигали тезис о прямой зависимости половых девиаций от сложившихся социальных условий. Пытаясь взломать печать на дверях тайного мира монастырской жизни или желая «осовременить» культурные практики исламских и кавказских народов, большевистские агитаторы создавали политику сексуального различия, которая резко противоречила «передовым» европейским психиатрическим и эндокринологическим гипотезам.

Члены антирелигиозного движения, воспринимавшие большевизм с энтузиазмом, и русские большевики, сочинявшие законы для новых периферийных советских республик, подходили к регулированию однополых проступков как пережитков старого быта, подлежавших искоренению. Действуя таким образом, они создавали дискурс, противоречащий медикализированным и либертарианским голосам, раздававшимся от некоторых психиатров и юристов РСФСР.

Культурная революция, сопутствовавшая первой пятилетке (1928–1932 годы), не обошла стороной и вопрос сексуально-гендерного диссидентства. Она породила дискуссию, отголоски которой запечатлелись в ряде эпизодов о возможности существования «трансвеститов» (этим понятием охватывались все вариации «среднего пола») в новом обществе. Эта дискуссия отражала, с одной стороны, опыт большевистской борьбы с пережитками старого быта, а с другой – страстное стремление медицинских умов разрешить научный вопрос половой аномалии.

Как и в других областях науки, медицинский подход к этому вопросу прошел через утопическую фазу (в 1929 и 1930 годах), когда психиатров вновь охватил оптимизм относительно сексуальной эмансипации и открытий эндокринологии. Видение врачей, ратовавших за то, чтобы определенные социально аномальные идентичности находились в ведении медицины, откровенно расходилось с более жесткой стратегией регулирования «девиантного» поведения и образа жизни. Дискурсивное пространство, внутри которого аномалии вроде «гомосексуалистов» или «трансвеститов» могли спокойно существовать в Советском Союзе, начало постепенно исчезать во время первой пятилетки.

Отказ от медицинской модели

Народный комиссариат здравоохранения (равно как и некоторые ученые с юристами) воспринял декриминализацию мужеложства в УК РСФСР 1922 года как перевод гомосексуальности из сферы полицейского регулирования в область медицинских вопросов. Тем не менее существовали формы однополых отношений (обычно между мужчинами), которые часть большевистских деятелей отказывалась рассматривать как вопросы медицинского характера. Они отвергали рассуждения о врожденности однополого влечения и отрицали, что исторические свидетельства присутствия однополой любви в других культурах подтверждают ее универсальность. Большевистские агитаторы утверждали, что некоторые «развратные» нравы старого режима (среди священнослужителей Русской православной церкви) или у «первобытных» народов Советского Союза (южные и восточные этнические группы) являются социально обусловленными формами «половых извращений». С последовательностью, которая была чрезвычайно редка для политики в отношении сексуально-гендерного диссидентства, большевики вели кампании и вводили меры, направленные на искоренение классовых предпосылок и социальных структур, которые, как они считали, способствовали формированию «извращений». Подобные инициативы накладывали очевидные ограничения на биомедицинский подход к восприятию сексуально-гендерного диссидентства, лишая научную экспертизу главного слова в данном вопросе. Они также порождали политические дискурсы об аномальных сексуальностях, которые шли вразрез со стремлением Комиссариата здравоохранения стать частью международной политики сексуальных реформ и сужали возможности либертарианского толкования революционного законодательства о половых преступлениях.

В первые годы советской власти воинствующие атеисты, осевшие во время Гражданской войны в Комиссариате юстиции и позднее в Отделе пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), стремились дискредитировать моральный и политический авторитет Русской православной церкви[650]. Информация о мелких половых преступлениях, совершенных священниками и монахами, стала пусть и не самым главным, но сильным инструментом в антирелигиозной пропаганде и агитации. Начав с дела епископа Палладия 1919 года, атеистические журналисты и прокуроры приступили к «вскрытию язв» церковной жизни, делая акцент на чревоугодии и половых усладах[651]. В судах над православными священниками по обвинению в половых преступлениях (как в деле Палладия) процессуальные стандарты отступали на второй план, в то время как процесс превращался в показательную демонстрацию для той части публики, «которая еще не освободилась от религиозных предрассудков»[652]. Суды над священниками по делам о половых непристойностях обычно касались гетеросексуальных отношений, и если дело происходило между совершеннолетними, которые были в состоянии дать согласие на секс, то они могли вскрыть противоречия между декларируемой властями сексуальной свободой граждан и стремлением режима подорвать моральный авторитет Церкви. Поэтому в таких делах обычно озвучивался эпизод принуждения или развращения несовершеннолетних, чтобы подкрепить законность дела. При этом обвинители считали, что они искореняют моральное «лицемерие» и контрреволюцию[653]. Поскольку священники, монахи и монахини принадлежали к социальной группе, по советским законам формально лишенной избирательных прав и полноправного гражданства (до сталинской Конституции 1936 года), законодательная основа для подобных преследований не нуждалась в крепкой почве[654].

Анализ культуры «монашеского разврата» большевикамиатеистами отвергал предположения о биологической этиологии или о том, что «монахи-гомосексуалисты» страдали от психического заболевания. В Вологде в 1922 году проходил суд над отцом Василием, обвинявшимся в сексуальных отношениях с послушниками. Архиепископ Александр, которому священник непосредственно подчинялся, организовал довольно искушенную систему защиты. Так, местный врач, выступая в качестве эксперта, заявил суду, что

<…> виновный монах – больной человек с извращенной половой психикой, что эта болезнь была распространенной как в древних Греции и Риме, так и в современных заграничных государствах и что так как потерпевшим мальчикам не было причинено телесного