Читать книгу - "Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн"

ни к чему существенному. Свою роль играли и внутренние противоречия в Кремле. Хрущев скептически оценивал кандидатуру Маленкова в качестве главы советской делегации на любых переговорах, по его тогдашним наблюдениям, «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других»[425]. Молотов, вновь занявший пост министра иностранных дел, тоже не собирался позволить Маленкову затмить себя на международной арене, где он уже выступал в качестве представителя советских интересов. Молотов и Хрущев прекрасно знали о том, что Маленков не уверен в себе, и не могли забыть, как тот всего через несколько дней после смерти Сталина приказал подделать знаменитую фотографию, где он будто бы один стоит рядом со Сталиным на встрече с Мао в Москве в феврале 1950 года. Это был очень неуклюжий маневр в попытке затмить «соратников». Это не должно было повториться.

Однако официальные лица на Западе не могли игнорировать призывы Черчилля. Неделю спустя правительства США, Великобритании и Франции объявили, что 17 июня проведут саммит глав государств на Бермудских островах для координации своей политики в отношении Кремля. Вскоре появились предположения о том, что в ближайшее время состоится конференция на высоком уровне с участием Советского Союза. Эйзенхауэр на пресс-конференции 28 мая счел необходимым опровергнуть эти слухи[426]. Москва ожидаемо выразила озабоченность по поводу предполагаемой Бермудской встречи, опасаясь, что подлинной повесткой дня на встрече будет «[противопоставление] одного государства другому по принципу идеологии и социально-политической системы». В Кремле явно предпочитали идею Черчилля о четырехсторонних переговорах с участием глав государств[427]. Но вскоре политические трудности во Франции расстроили планы проведения встречи на Бермудах, и ее пришлось перенести.

Черчилль оставался непреклонным. 2 июня он направил Молотову личное послание, в котором заверял советского министра иностранных дел в своей надежде на то, что предстоящая Бермудская конференция приведет к «наведению мостов, а не барьеров между Востоком и Западом»[428]. Согласно дневниковым записям советского посла в Лондоне Якова Малика, 3 июня Черчилль сказал ему, что хотел бы организовать секретные переговоры с Маленковым, подобно тому, как он имел удовольствие вести переговоры со Сталиным. Как только у него появится возможность побеседовать с Эйзенхауэром, которого он надеялся увидеть на Бермудах в конце июня, он намерен убедить президента согласиться на четырехстороннюю встречу на высшем уровне. Всегда уверенный в себе и амбициозный, Черчилль видел шанс на «улучшение международных отношений и создание более доверительной атмосферы хотя бы на ближайшие три-пять лет»[429]. Но Молотов по-прежнему с подозрением относился к мирным намерениям Черчилля и сомневался в его способности убедить Соединенные Штаты смягчить свою резко антикоммунистическую позицию. Он не поддержал бы проведение англо-советского саммита с участием Черчилля и Маленкова. Кроме того, здоровье Черчилля серьезно пошатнулось. 23 июня он перенес инсульт, о чем не сообщалось в течение многих месяцев. Из-за «переутомления» Черчилля встреча на Бермудах постоянно переносилась и не могла состояться до следующего декабря[430]. К тому времени Черчилль уже не имел прежнего влияния на международные дела и не пользовался прежним авторитетом. Зияющая пропасть по-прежнему разделяла Восток и Запад. Складывается впечатление, что Вашингтон был не готов к череде уступок и реформ — как реальных, так и символических — со стороны Кремля. Было почти инстинктивное желание отмахнуться от этих сигналов, посчитав их уловкой, чтобы подорвать решимость Запада, «хитрым приемом, направленным на то, чтобы заставить свободный мир „ослабить бдительность“», — так, по мнению Таунсенда Хупса, воспринимал ситуацию Фостер Даллес[431]. Американские чиновники не могли заставить признать, что советские лидеры пытаются освободиться от наследия Сталина в рамках своих идеологических установок. Они не желали войны. Они хотели договориться о прекращении боевых действий в Корее и обсуждали соглашение по Германии; это были два наиболее острых момента в отношениях между двумя державами. Внутри страны новые власти освободили из ГУЛАГа более миллиона заключенных и публично отреклись от «дела врачей», ставшего кульминацией многолетней скрытой, а иногда и явной агрессивной кампании против проживавших в стране евреев. И все это отнюдь не было изощренной пропагандой.

Но наследники Сталина столкнулись с противодействием со стороны американского руководства. Рассказывая о событиях тех месяцев, Олег Трояновский описывал разочарование Москвы от того, что западные державы, «похоже, не оценили ее сдержанность и отказывались признавать очевидную истину, что конструктивные шаги одной стороны требовали аналогичного ответа другой». Он был убежден в том, что «американские политики не обнаруживали каких-либо признаков поддержки представителей той части советского политического спектра, которая выступала за улучшение отношений с Западом»[432]. Адам Улам также чувствовал, что упущена прекрасная возможность. По его мнению, «опыт военного времени оставил у американских государственных деятелей почти суеверный страх перед прямыми переговорами с русскими», как если бы Сталин настолько перехитрил и Рузвельта, и Трумэна, что ни один следующий президент США не отваживался встречаться с главой Кремля лицом к лицу[433].

Фостер Даллес, в частности, опасался, что миролюбивые инициативы Кремля представляли собой часть продуманной стратегии, направленной на то, чтобы развеять страхи перед советской агрессией, лежащие в основе западного альянса (по мнению Эбботта Джозефа Либлинга, Фостер Даллес столкнулся с «новой угрозой»: если Кремль ослабит давление на Запад, это может «обесстрашить европейцев»[434]). Болен в своих воспоминаниях писал, что Фостер Даллес, «казалось, испытывал врожденный страх перед любыми личными контактами с советскими официальными лицами. Я не знаю, считал ли он их влияние развращающим, но он был уверен, что, если американцев увидят в дружеской беседе с русскими, воля к сопротивлению коммунизму будет ослаблена во всем мире»[435]. С точки зрения Фостера Даллеса, советские уступки представляли скорее нравственный вызов, которому нужно было сопротивляться, чем возможность, которую необходимо изучить. Как иначе мы можем трактовать то апокалиптическое предостережение, которое он направил Эйзенхауэру 8 мая, подчеркивая, что «нынешняя угроза, с которой Западный мир столкнулся в лице Советов, является самой страшной и фундаментальной за 1000 лет господства Запада. Эта угроза качественно отличается от угрозы со стороны Наполеона или Гитлера. Она подобна вторжению ислама в X веке. Совершенно очевидно, что теперь перед нами стоит вопрос: сможет ли западная цивилизация выжить?.. Нынешний курс, которым мы следуем, фатален для нас и для всего свободного мира»[436]. Возможно, Фостер Даллес искренне верил в собственную риторику, которую историк холодной войны Джон Льюис Гэддис расценивал как «склонность к преувеличениям»[437]. А возможно, чувствуя, что Эйзенхауэр разрывается между своей закоренелой