Читать книгу - "Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко"

Надежда Павлович и Александр Солженицын

Круг знакомств Нисс-Гольдман и Льва Бруни был воистину необъятным. Естественно, была и масса общих знакомых, более-менее близких, кто-то бывал ближе к Бруни, кто-то – к Нисс-Гольдман. Но тесной дружбы, полного доверия и даже любви обоих удостоились немногие. К Надежде Александровне Павлович и Нина Ильинична, и Лев Александрович были искренне душевно привязаны – взгляды на жизнь и искусство у них в основном совпадали.

Надежда Павлович с юных лет легко вошла в художественную жизнь Москвы и Петербурга. Вся ее жизнь связана с литературой. Она выпустила несколько стихотворных сборников, затем увлеклась переводами. Необыкновенно одаренная, знавшая много языков, она близко сошлась с Александром Блоком и его семьей. В дневниках Блока Павлович упоминается многократно, она была с Блоком в его последние, самые тяжелые годы. Впоследствии она написала об этом в книге «Думы и воспоминания».

Уже в 1918 году она вместе с Есениным, Клычковым и Герасимовым работала над киносценарием «Зовущие зори» – первым киносценарием революционных лет. Вообще, Надежда Александровна тесно общалась с поэтами и художниками, которые, можно сказать, составили историю культуры первых лет революции: с Клюевым, Клычковым, Гумилевым, Есениным, Ахматовой, Коненковым, Андреем Белым, Волошиным, Булгаковым, Эренбургом.

Всю свою долгую жизнь она оставалась подвижницей. Буквально впиваясь в печенки всяким равнодушным чиновникам, она требовала восстановления разрушенных памятников истории и культуры, хлопотала о переиздании книг забытых репрессированных писателей. В то время, когда власти смотрели на славянофильство как на опасную ересь, она восстановила могилу братьев Киреевских.

А в повседневной жизни Павлович была, как точно подметила Нисс-Гольдман, «добрец и простофиля». Например, ее обвел вокруг пальца писатель Дудинцев, с которым она задумала строить дачу и передала ему на строительство большие деньги. Он дачу построил, а Надежду даже на порог не пустил. Нина Ильинична не любила Дудинцева и о его «Не хлебом единым» с досадой говорила: «И дался же Хрущеву этот его роман…» Благодаря высокому покровительству Дудинцев в то время процветал; тогда он и «Надьку глупую обманул». Нисс-Гольдман называла его «охотнорядцем».

Один из интересных моментов биографии Надежды Павлович – ее отношения с опальным тогда писателем Александром Солженицыным.

Надежда Александровна была уверена в своем инстинктивном «чувстве правды» и не представляла, что может потерять «слух»… Человек сердечный и горячий, она не заподозрила, что вдруг объявившийся «пророк» не таков, как те, кому нет равных в литературе XX века, и всю свою литературную и человеческую страсть обрушила на Солженицына. Будучи религиозной, она по православному обычаю однажды даже вознамерилась благословить его «на подвиг» иконой, – а он буквально увильнул от этого благословения.

Надежда Александровна Павлович и Нина Ильинична Нисс-Гольдман устроили Солженицыну пристанище в Риге, где он долгое время жил и работал. Они же познакомили его со многими добропорядочными людьми, которые всячески помогали Александру Исаевичу сохранить себя и то, что было им написано. Но в вышедших к 80-летию Солженицына телевизионных фильмах «латвийский» период его жизни случайно (или умышленно?) опущен. Наверное, сочли, что это умаляет писательское величие Солженицына.

Надежда Александровна недаром была другом Блока, пользовалась уважением Клюева и Бруни. В конце концов она разглядела, что тратит огонь своей души напрасно. В переписке Павлович с Нисс-Гольдман обнажена духовная драма, порожденная глубоким разочарованием поэтессы в Солженицыне как человеке.

Публикуемые письма к Нисс-Гольдман относятся к 1967 году. Некоторые из них не имеют даты. Надежда Александровна Павлович тогда была в Дубултах, в Доме творчества писателей.

6 мая 1967 г.

«Дорогая Нисс!

Пишу тебе со ст. Антарктида № 6 им. Райниса (дом у фонтана).

Мы отдыхаем в доме без отопления, коммуникаций, которые разрушены строительством, и дом не топился всю зиму. Самая подходящая для тебя температура. Правда, сегодня начали ремонт. Счет за мои похороны прошу предъявить Михаилу Львовичу[10]. Пока я жива, хотя и в парке прохладно и сыро. Море есть море. Сосны – сосны. На столе дивная чуть распустившаяся роза, которой встретила меня Рига. Я уже повеселела. Часть парка перерыта, груды песка, цемента, доски, машины, неуютно.

Не знаю, как твоя скульптура, но модель, думаю, бронзы еще не заслужила[11]. Не знаю, как роман и повесть, а статья и пьеса много ниже первых актов. Но "горьким смехом моим посмеются"[12].

Нисс, меня спасет юмор, к сожалению, несколько запоздалый. Так как МВЮ[13] всячески ублажала Наташу[14], водила на репетиции и концерты и т.д., то в виде особого внимания ей была выдана пьеса. Когда я сказала, что и мне было бы интересно, Н. от меня ей позвонила, но М.[15] заявила, что Надя[16] плохо видит, читать будет медленно и мне будет мешать. Я смиренно сказала: "Вы сами потом мне дадите!"

– Ах, мне надо! Переживете, если не прочтете. (Как тебе это нравится – конечно, переживу!) (Улыбаюсь.)

Но у М. проснулась совесть, и она позвонила – приходите и берите. Я, старый писатель и старый человек, плелась, шарахаясь от машин, ковыляя по подземному переходу за этим сокровищем, и почтительно тащила его в своей сумке. Села дома насладиться и ахнула. Первыми реакциями были ярость и недоумение. Это драматургический бред. Плохая инсценировка плохого научно-фантастического (кибернетического) рассказа. Слабовольную и жизненеустойчивую девицу ("голубая роль") переделывают биокибернетически в бесстрашную, собранную и равнодушную куклу. Герой (Алекс) прототип, даже биографически автор, ужасается. Но тут шок от смерти отца рушит чары кибернетики. Альда почти возвращается в первобытное состояние, а герой отрешается от биокибернетики, но утверждает социальную кибернетику.

Выход из мировой неурядицы таков: каждую реформу, кем-нибудь предполагаемую, сначала программируют, – а что скажет машина? Не нужно ни совета министров, ни соответствующих учреждений, ни опытов. Это памятка сюжетная. Художественно это нестерпимо. Дело происходит в нашей стране, где валюта – дуката, обращение – мистер, имена – Стилихон, Альда, Тиллия, Джум, Фил, Маврикий, Христина, а герои говорят «езжай», сын зовет отца – Маврушка и отецка, те-те Тиллия, "говоря по-солдатски, – цитата "идет на штык". (Сцена соблюдена на границе порнографии.)

Все действующие лица написаны только одной краской – или черной, или белой, все, кроме Алекса, где есть черты человеческие. Целые страницы бездействия, только рассуждения. Спор идей, а не людей. Читать трудно, а для театра немыслимо. Манера драматургического письма XVIII века до Фонвизина, и вдруг Метерлинка в патетических сценах (смерть отца), воспринятого и преломленного в глухой русской провинции.

Помирает старик под мелодекламацию (которая любезна сердцу автора и его супруги и принята в их доме в часы досуга). Сантимент невыносимый! Все это называется "свет в тебе". Самое положительное лицо, которому предоставлена честь читать из Евангелия над только что умершим