Читать книгу - "Египетский дом - Алла Дубровская"

окна, из которого виднелись полуразрушенная церковь без крестов и военный городок за длинным забором. Строй красных артиллеристов, занимавших казармы когда–то лихих кирасир, вечерами выводили на прогулку. В форточку доносился равномерный топот сапог, сливающийся с хором луженых глоток. Иногда нас будил гул проходящей мимо военной техники. Это были ночные шумы, к которым мы быстро привыкли. Привыкли мы и к соседям: молодой паре с двумя детьми. У отца семейства, высокого мосластого мужика, был вставной голубой глаз взамен выбитого когда–то в драке. Супруга его, маленькая и неказистая женщина, говорила с трудом, пытаясь преодолеть сильное заикание. Наша общительная мама довольно скоро с ними поладила. Похоже, они тоже к нам быстро привыкли: где–то через месяц Валька достала из кладовки бак со змеевиком и начала гнать первач, наполняя кухню дрожжевой вонью. Тут же, под ногами у всех, собирая шлепки и затрещины, крутились их малолетние дети. Время от времени к соседям приходили гости. Гуляли шумно, с песнями и драками. Но маму почему–то боялись и уважали. Она храбро разгоняла разбушевавшуюся компанию.

А вот это снова я. Мне теперь четырнадцать лет. Я разглядываю себя в трюмо, стоящем между окон. Я себе не нравлюсь. Я одета хуже всех девочек в классе. Я не умею плавать и кататься на велосипеде. Не умею ловко подкидывать мяч и кричать «Штандер–штандер». У меня нет ни слуха, ни голоса. Я ничего не умею, а то, за что я берусь, у меня никогда не получается хорошо. Я одна, всегда одна. Или нет, мне нравится новая школа, у меня появились подруги, мне интересно на уроках. Я люблю историю и литературу. Я читаю. Я читаю много. В нашей комнате появился книжный шкаф. Сестрица подписалась на полное собрание сочинений Ленина. Пятьдесят синих томов забили почти все его полки. До сих пор не понимаю, зачем он ей понадобился. А зачем мне понадобился портрет бородатого Хемингуэя в свитере? Я с трепетом прибила его над письменным столом. Кажется, наши интересы стали различаться уже тогда.

В просторной комнате нашлось место для маминой кровати, нам же с сестрой достался раскладной диван. Конечно, в Питер она перебралась не только поэтому. Там была работа в университете, своя жизнь. Исчезла безжалостно отрезанная коса, появился выводок новых друзей. Бабки на скамейке возле нашего подъезда одобрительно провожали ее взглядом. До меня даже долетели слова одной из них вслед сестре – наливное яблочко. И не только дворовые бабки были ценителями ее вдруг проступившей красоты.

Алешу она привезла на Киквидзе в одно из зимних воскресений. Ему приходилось слегка пригибать голову, чтобы пройти в нашу дверь. Совершенство пропорций его фигуры напоминало греческие статуи в Екатерининском парке. Таких людей я еще не видела. К тому же он заканчивал геофак университета и ездил в экспедиции. Этого было более чем достаточно. Мы долго гуляли в парке, а вечером, когда гости уехали, на меня свалилось какое–то блаженное состояние. Я была совершенно сокрушена. Чувство было робкое, неуверенное и в то же время явственное. Прочитав накануне «Асю», я знала, как его обозначить.

Теперь дни заполнялись ожиданием, а поскольку телефона у нас не было, уже в пятницу нужно было готовиться к возможному разочарованию. В субботу я, как могла, справлялась с подступившим волнением, но в воскресенье утром оно настолько переполняло меня, что, вслушиваясь в каждый шорох на лестнице, я просто валилась на диван в ознобе ожидания. Когда наконец дверь в прихожую открывалась и знакомые голоса отдавались счастливым эхом в комнате, я выскакивала им навстречу, неся какой–то приветственный вздор. Если же к полудню никто не приезжал, ничего другого не оставалось, как ждать следующего воскресенья. Так прошла зима. Алеша был со мной обходителен и нежен. Может, его даже волновало присутствие влюбленной девочки–подростка. Во всяком случае, в последний приезд он удостоил меня подобием онегинской проповеди, заведя разговор о том, что людям часто суждено расставаться. Это было чем–то вроде подготовки к предстоящему исчезновению. И он исчез. Сестра не обмолвилась ни одним словом об их разрыве, и мы никогда не упоминали в разговорах мою первую влюбленность. Я даже не уверена в том, что она о ней подозревала.

Постепенно курсанты морских училищ вытеснили будущих геологов из круга ее знакомых. В конце концов она вышла замуж за одного из них и «отбыла по месту прохождения его службы». Черт–те куда. И сгинула там на много лет.

Все пытаюсь вспомнить, почему меня не интересовали люди в форме, пусть даже с золотыми якорями и кортиками, блеск которых так безотказно действовал на уездных красавиц. Перестали меня занимать и сердечные драмы в нашей семье, а их было предостаточно. Может, потому что настала пора моей собственной драмы? И чем настойчивее я пытаюсь воссоздать в памяти интонацию голоса или черты главного действующего лица тех уже давних событий, тем явственнее вижу только замечательный парк, казавшийся в ту пору чем–то вроде фона или декорации, красоту которого я не то что бы не замечала, но воспринимала как должное, всегда существующее, даже и не подозревая о возможной утрате.

В тот парк я вернулась уже посетителем, отдав входную плату старушке интеллигентного вида, сидящей в полосатой будке. Странное это ощущение: быть гостем в своем старом доме, в котором новые хозяева удалили следы твоего пребывания и сделали евроремонт. Исчезли аллеи старых кленов. Сияние золотых куполов с крестами на маковках казалось неуместным рядом с обнаженной белизной мраморных скульптур. Антрацитовые узоры вместо цветочных клумб отдавали дешевой подделкой. И только при виде парящей в воздухе колоннады Камероновой галереи сердце радостно забилось в пароксизме узнавания. Пройдя без стеснения под огромным голым Гераклом, я осторожно пустилась вверх по знаменитой лестнице, переводя дух на каждой десятой ступеньке. А дальше, медленно, по шахматному мрамору, сквозь строй прямых греко–римских носов, отыскала курносую голову Сократа. «О, лишь бы ты говорил!» Учитель молчал. Тихая рябь Большого пруда переливалась на солнце.

Я ловлю себя на том, что все парки, в которых успела побывать, невольно сравниваю с Екатерининским. Вот и в этом, в центре Нью–Йорка, стоя на берегу пруда с утками, вспоминаю легкие голубые лодочки с фанерными бортами и скрипучими уключинами, строгое «левую табань, теперь правую табань», свою старательную греблю вокруг колонны с победоносным орлом, легкое покачивание под низенькой аркой Мраморного моста.

Ты спрашиваешь, вечный тинейджер, мальчик Холден, куда деваются утки, когда замерзает пруд в Центральном парке. Я думаю, однажды они поднимаются с гвалтом и, делая прощальный