Читать книгу - "Египетский дом - Алла Дубровская"

они сделали с винтовой лестницей? Она словно усохла и стала какой–то обыкновенной. Нет больше ни каменных плит–ступеней, ни широкого проема. Аккуратные перила, светлые стены. Все неузнаваемо. Стоило ли приходить сюда? Поднимаюсь на четвертый этаж. Коридор выкрашен и ухожен. Тоже словно усох. От наших комнаток не осталось и следа. Пытаюсь вычислить свою – и не могу. Можно было бы узнать по окну, выходящему на дерево с грачиными гнездами, но двери закрыты. Заглянуть можно только в келью Пушкина, кажется, она где–то рядом с моей бывшей комнатой. Переждав других любопытных экскурсантов, заглядываю тоже. Ощущение полной недостоверности. Сглатываю слезы. Слава Богу, никто не видит. Неудобно все–таки. Подавив прилив сентиментальности, с разочарованием, ухожу. Вот и Лицейский переулок неузнаваем: забит лотками с сувенирами. Равнодушно взирая на туристическую мишуру, вхожу в Лицейский сад и пытаюсь отыскать окно напротив грачиных гнезд. Старые клены еще стоят, не изменились и две садовые дорожки, расходящиеся от калитки, но вокруг толпы людей. В моем детстве здесь было почти безлюдно.

Лицей долго расселялся. Остававшиеся соседи расползались по освободившейся «жилой площади». В наше последнее лето линкор тетя Женя с сыновьями заняла две комнатки над аркой в переходе, соединяющем Лицей с Екатерининским дворцом. Из их окон была видна дорога вдоль парка и конечная остановка редко ходившего старого автобуса. Эта дребезжащая развалюха отвозила мою сестру на вокзал. По утрам, опаздывая на электричку, она с шумом проносилась по коридору и, распугивая кошек, сбегала с лестницы. Я бросалась вслед к распахнутому лестничному окну и, высовываясь по пояс, ждала, когда автобус с лязгом закроет двери и медленно покатит к вокзалу. Сестрица моя работала в ту пору в Ленинградском университете, месте для меня загадочном. О ее дальнейших транспортных перипетиях я не имела ни малейшего представления, но ее возвращения всегда терпеливо ждала. С ней было весело. Это вообще было замечательное время. Вечерами мы ходили в гости и, помню, много смеялись, сидя на соседском диванчике. Сестра с вязаньем в руках, тетя Женя у телевизора, я где–то между ними. Однажды разговор зашел о юном Пушкине–лицеисте, назначившем свидание какой–то фрейлине в том самом переходе, где мы как раз беспечно болтали. В полумраке юный проказник обхватил какую–то даму в темной накидке. Дама испуганно вскрикнула. О боже! Это была сама императрица Екатерина II! Смущению Пушкина не было предела. Какая–какая императрица? Да какая разница? И в самом деле – никакой.

Солнце приходит в мою комнату во второй половине дня. Окно немного справа от меня, и мне видно, как лучи пронизывают жалюзи и светлыми пятнами ложатся на пол. Еще мне видна кирпичная стена, на которую дерево, напоминающее березу, отбрасывает тень. Когда легкий ветерок шевелит его ветки, я вижу на стене сеть движущихся бликов. Не так уж много для вида из окна. В старости мир сужается, скоро мне будет достаточно светлого пятна на полу или паука, висящего на нитке паутины. Вот и прошлое мне представляется как галерея окон в квартирах, где довелось когда–то жить.

Это окно выходило в сад, вернее, на верхушки его деревьев. Летом зеленые кроны закрывали вид на город, и мне были видны лишь дорожки, ведущие к задумчивому лицеисту. Осенью красно–желтые кленовые листья заваливали скамейку памятника. Сад обнажался. Теперь из окна можно было разглядеть колокольню Знаменской церкви и черные могильные плиты у ее стены. Очертания города начинали проступать сквозь прозрачный воздух. Иногда сад наполнялся веселым гвалтом: это школьники, согнанные на уборку листьев, безжалостно сгребали в кучи осыпавшееся великолепие. Впрочем, скоро все краски тускнели от зарядивших дождей и рано наступающей темноты. Как там у поэта? Унылая пора…

Какая–то неведомая сила перевела мой класс из стандартного кирпичного здания новой школы с барельефами русских писателей на фасаде в старый неказистый дом рядом с Гостиным двором. В высоких окнах третьего этажа и широких ступенях главной лестницы было что–то наводящее на мысль о его значительном прошлом. Советское настоящее вытеснило дух Мариинской женской гимназии из стен школы, где имя Ани Горенко никому ни о чем не говорило, а стихи поэта Анны Ахматовой никогда не упоминались на уроках литературы, которые вела сама директриса. Хотела она того или нет, но в ее внешности было что–то от классной дамы. Я помню кружевное жабо на строгом темно–зеленом платье с брошью–камеей, заколотой где–то посередине, роговые очки с толстыми линзами и монотонный скрипучий голос, навевающий если не сон, то какую–то тоску. Так же тоскливы были и другие учителя. В моей памяти они сбились в одно тягостное воспоминание. Бесцветные усталые женщины неопределенного возраста. Припоминаю, как химичка называла двойки «цвайками», а из злобной физички так и сыпались искры ненависти то ли к ученикам, то ли ко всему человечеству, словно она была эбонитовой палочкой, заряженной отрицательными эмоциями. Мне нравилась только учительница русского языка. Она привела к нам молодого поэта, печатавшегося в местной газете. Лет через сорок, когда на школе уже висела мемориальная доска с гордым профилем, у входа в парк я наткнулась на худощавого пожилого человека. «Это же я! Я! Помните меня? Вы еще нам прочитали "Крокодилы ходят лежа…" Как там дальше?.. Забыла…» – не крикнула я, стараясь справиться с волнением. Не думаю, чтобы он меня узнал. А если бы даже и узнал, как бы мы заполнили паузу, неизбежно наступившую после этого?

Из сорока одноклассников мне почему–то вспомнилась высокая девочка, явно переросток, с невероятно большими серыми безучастными глазами на худом личике. И на уроках и на переменах ей нравилось сидеть на полу, ни с кем не заговаривая и никому не отвечая. Из школы ее забирала мама, кондуктор того самого автобуса, который отвозил мою сестру на вокзал, а нас всех – в единственную городскую баню. Может, поэтому я и запомнила изможденное лицо этой женщины, с такими же, как у девочки, глазами. В автобусе, возвышаясь на боковом сидении у задней двери, с сумкой через плечо и прицепленным к лямке рулончиком билетов, в черном халате поверх пальто и в оренбургском платке, она ловко отрывала билетик, потом запускала в сумку руку, одетую в перчатку–митенку, и, звякнув мелочью, вылавливала оттуда сдачу. Через какое–то время обе они исчезли. Кассы заменили кондукторов, девочку отправили в спецшколу, а позднее исчезла и баня. Видимо, за ненадобностью.

Свое пионерское детство я проболела. Все началось с урока физкультуры в заснеженном парке. Купив мне лыжи, легкомысленная мама решила, что этого будет достаточно, и совершенно не подумала хоть о каком–то подобии