Читать книгу - "Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова"

мальчик, искренний, честный, влюбленный до крайности, и в душе я прощал графине и возлагал вину на неосторожного отца – можно было найти женщину, чтобы причесывала дочь. Жалуясь и обливаясь слезами, говорил он об одной лишь своей бедняжке графине; мне было его бесконечно жаль. Он полагал, что кто‑нибудь придет и принесет ему постель и еды, но я его разочаровал и оказался прав. Я дал ему поесть, но он не мог проглотить ни куска. Весь день напролет оплакивал он свою участь потому только, что не мог доставить утешение возлюбленной и не в силах был вообразить, что с нею теперь станется. В моих глазах она была уже невинна, и когда бы Инквизиторы проникли невидимками ко мне в камеру и слышали все, что поведал мне бедный мальчик, они, уверен, не только бы отпустили его, но, вопреки всем законам и обычаям, поженили бы влюбленных, а быть может, и посадили бы в тюрьму графа‑отца, положившего солому у огня. Я отдал ему свой тюфяк: хотя он был чистоплотен, мне следовало опасаться сновидений влюбленного юноши. Он не сознавал ни того, сколь великий проступок совершил, ни того, что графу, дабы спасти честь семьи, невозможно было наказать его иначе чем втайне.

Назавтра принесли ему тюфяк и обед за пятнадцать сольдо, каковые из милости назначил ему Трибунал. Я сказал тюремщику, что моего обеда достанет на обоих, а деньги, определенные Трибуналом этому мальчику, он может употребить, заказав по три мессы в неделю за его здравие. Лоренцо охотно взялся исполнить поручение, поздравил юношу с тем, что он оказался в моем обществе, и объявил, что мы можем по получасу в день гулять на чердаке. Я нашел, что прогулка эта весьма благотворна для моего здоровья – и для плана побега, каковой созрел у меня лишь одиннадцать месяцев спустя. В углу этого крысиного притона обнаружил я два сундука, вокруг которых разбросано было множество старой рухляди, а перед ними лежала большая куча тетрадей. Мне захотелось поразвлечься чтением, и я взял из них штук десять – двенадцать. Все это были процессы над преступниками; чтение оказалось весьма занятным, ибо то, что получил я дозволение прочесть, должно быть, держалось в свое время в великой тайне. Мне предстали невероятные ответы на вопросы касательно совращения девственниц, чересчур далеко зашедших любезностей мужчин, служивших в приютах для девиц, деяний исповедников, обративших во зло доверчивость покаянницы, школьных учителей, уличенных в мужеложстве, и опекунов, обманувших своих подопечных; там были дела двух – и трехвековой давности, их стиль и нравы доставили мне несколько часов наслаждения. Среди валявшегося на земле хлама увидел я грелку, котел, кочергу, щипчики, старые подсвечники, глиняный горшок и оловянный клистир. Какой‑нибудь знаменитый узник, подумал я, удостоился в свое время разрешения пользоваться всей этой утварью. Еще я увидел что‑то вроде засова – совершенно прямой прут толщиной в мой мизинец и длиной в полтора фута. Ни к чему из этого я не притронулся: не настало еще время на чем‑то остановить выбор.

Одним прекрасным утром, ближе к концу месяца, товарища моего увели. Как сказал Лоренцо, его приговорили к заключению в тюрьмах, именуемых четверкою. Находятся эти темницы в здании тюрем и принадлежат Государственным инквизиторам. Тамошним узникам милостиво даровано право звать, когда нужно, тюремщика; там темно, но есть масляные лампы – камеры целиком из мрамора, и пожара бояться не приходится. Много поздней я узнал, что продержали там беднягу Маджорина пять лет, а после еще на десять отправили на Цериго. Умер он там или остался жив, не знаю. Он был мне добрым приятелем: это стало заметно, когда я, оставшись один, снова впал в тоску. Однако ж право гулять каждый день полчаса по чердаку у меня не отобрали. Я изучил все, что там валялось. Один из сундуков полон был хорошей бумаги, папок, неочиненных гусиных перьев и клубков ниток; другой оказался заперт. Взор мой упал на кусок мрамора – черного, полированного, толщиною в дюйм, длиной в шесть и шириною в три; я взял его просто так, на всякий случай, и положил в камере под рубашки.

Прошла неделя, как увели Маджорина, и Лоренцо объявил, что у меня, по всему судя, будет новый товарищ. По существу, тюремщик мой был попросту болтун, и оттого, что я никогда не задавал ему вопросов, начал выходить из терпения. Долг не велел ему болтать, а поскольку передо мною ему никак не удавалось выказать свою сдержанность, то он вообразил, будто я не расспрашиваю его потому только, что думаю, что он ничего не знает; уязвленный в своем самолюбии, он решил доказать мне, что я ошибаюсь, и стал молоть языком без всяких вопросов.

Ему кажется, говорил он, что гости у меня будут частенько: в остальных шести темницах везде было по два человека, и не таких, каких можно отправить в четверку. Наступила длинная пауза, и он, не дождавшись, пока я спрошу, что означает сей почет, объяснил, что в четверке держат вперемешку людей самого разного разбора; всем им, хоть они об этом и не знают, уже вынесен приговор; те же, кто, подобно мне, заключены в Пьомби и доверены его заботам, продолжал он, все люди величайших достоинств, и преступления их таковы, что никакому любопытному о них и не догадаться.

– Когда б вы только знали, сударь, каковы у вас товарищи по несчастью! Вот вы бы удивились, ведь о вас правду говорят, что вы человек умный; вы меня простите… Знаете, одного‑то ума мало, чтобы сюда посадили. Вы меня понимаете… пятьдесят сольдо в день – это не шутка: простому горожанину дают три лиры, дворянину – четыре, а графу‑чужеземцу – восемь: кому как не мне это знать, все через мои руки проходит.

Тут он произнес сам себе похвальное слово, все из отрицательных свойств:

– Я не вор, не предатель, не обманщик, не скупец, я не злой, не жестокий, как предшественники мои, а как выпью пинту лишнюю, так становлюсь лучше некуда; если б меня отец отправил в школу, я бы научился грамоте и стал, быть может, мессером гранде; но тут уж не моя вина. Сам г‑н Андреа Дьедо меня уважает, а жена моя, ей всего двадцать четыре года, это она вам каждый день поесть готовит, так она разговаривает с ним запросто, и он ее к себе пускает без всяких церемоний, даже когда еще в постели – такой милости он ни одного сенатора не удостаивает. Я вам обещаю: все, кто у нас в первый