Читать книгу - "Власть. Новый социальный анализ - Бертран Рассел"

в Риме, Кромвель в Англии, Наполеоны во Франции, Сталин и Гитлер в наши дни. Такие люди наследуют часть чувств, ранее связанных с королевской или царской властью. В признаниях обвиненных на русских процессах забавно отметить согласие с такой моралью повиновения правителю, которая вполне соответствует древнейшим и традиционнейшим из абсолютных монархий. Однако новый диктатор, если только он не является действительно исключительным человеком, вряд ли может внушить то же религиозное обожание, что и наследственные монархи былых времен.

В случае королевской или царской власти религиозная составляющая, как мы отметили, часто усиливалась настолько, что начинала влиять на саму власть. Но даже в таких случаях она способствовала устойчивости социальной системы, символом которой является царь. Такое случалось во многих полуцивилизованных странах, в Японии и Англии. В последней учение о непогрешимости короля использовалось в качестве средства лишить его власти, но оно же позволило его министрам получить больше власти, чем было бы у них, если бы короля не существовало. Там, где есть традиционная монархия, восстание против правительства оказывается оскорблением короля, и ортодоксией оно считается грехом или святотатством. Следовательно, королевская власть в целом действует в качестве силы, стоящей на стороне статус-кво, каким бы оно ни было. Исторически ее наиболее полезной функцией было создание широко распространенного чувства, благоприятного для социальной солидарности. Люди – существа по своей природе совершенно не стадные, а потому анархия представляет собой постоянную угрозу, предотвращению которой королевская или царская власть действительно сильно помогла. Но этой заслуге следует противопоставить ее недостаток, заключающийся в увековечивании старых проблем и укреплении сил, противящихся необходимым переменам. В современности этот недостаток привел к тому, что на значительной части земного шара монархия исчезла.

Власть священников связана с моралью более очевидным образом, чем любая другая форма власти. В христианских странах добродетель состоит в повиновении воли Бога, но именно священники знают, чего воля Бога требует. Заповедь, согласно которой мы должны повиноваться Богу, а не человеку, способна, как мы уже отметили, стать революционной; такое бывает в обстоятельствах двух типов, во-первых, когда государство противостоит церкви и, во-вторых, когда считается, что Бог прямо говорит с совестью каждого отдельного человека. Первая ситуация существовала до Константина, вторая – среди анабаптистов и конгрегационалистов. Однако в нереволюционные периоды, когда существует давно сложившаяся традиционная церковь, она принимается позитивной моралью как посредник между Богом и совестью индивида. Пока согласие с этим тезисом сохраняется, ее власть может быть очень большой, тогда как восстание против церкви считается порочнее любого другого. Однако у церкви есть свои собственные проблемы, поскольку, если она использует свою власть слишком нарочито, люди начинают сомневаться в том, правильно ли она толкует волю Бога; а когда это сомнение становится общераспространенным, рушится все церковное здание, что и произошло в тевтонских странах во время Реформации.

В случае церкви отношение между властью и моралью в какой-то мере противоположно тому, что встречается в рассмотренных нами ранее случаях. Позитивная мораль требует подчинения родителям, мужьям и царям, поскольку они могущественны; однако церковь сильна своим моральным авторитетом. Но это верно лишь в определенной степени. Там, где положение церкви надежно, развивается мораль повиновения церкви, так же как и мораль подчинения родителям, мужьям и царям. И точно так же развивается революционное отвержение этой морали повиновения. Ереси и раскол особенно опасны для церкви, а потому являются важнейшими составляющими революционных программ. Однако существуют и более сложные следствия противостояния священнической власти. Поскольку церковь является официальным хранителем морального кодекса, ее оппоненты восстают не только на уровне учения и правления, но и морали. Они могут, как пуритане, восстать ради большей строгости или же, как французские революционеры, ради большей распущенности; однако и в том, и в другом случае мораль оказывается личным делом, а не как раньше предметом официальных решений общественного органа.

Не следует предполагать, что личная мораль в целом хуже официальной и священнической, даже если она не столь сурова. Есть некоторые доказательства того, что, когда в IV веке до н. э. греки начали противиться в своих чувствах человеческим жертвоприношениям, дельфийский оракул попытался затормозить эту гуманистическую реформу и сохранить древние жестокие практики. Примерно в том же духе сегодня, когда государство и общественное мнение считает допустимым жениться на сестре почившей жены, церковь, насколько она вообще имеет власть, поддерживает старый запрет.

Когда церковь теряла власть, мораль не становилась подлинно личной, если не считать немногих действительно исключительных людей. Для большинства же она представлена общественным мнением, то есть мнением соседей в целом и мнением таких могущественных групп, как работодатели. С точки зрения грешника, перемена может быть незначительной, причем также и к худшему. Если индивид и получает выигрыш, то не как грешник, а как судья: он становится частью неформального демократического трибунала, тогда как там, где сильна церковь, он должен соглашаться с постановлениями ее авторитета. Протестант с сильным моральным чувством присваивает этические функции священника и усваивает едва ли не правительственную установку по отношению к добродетелям и порокам других людей, особенно к порокам:

Мы только и можем, что приметить и рассказать

О прегрешениях и безумствах ваших соседей[39].

И это не анархия, а демократия.

Тезис о том, что моральный кодекс – это выражение власти, не является, как мы выяснили, вполне истинным. Начиная с правил экзогамии, существовавших у дикарей, на всех стадиях цивилизации были этические принципы без очевидной связи с властью, в том числе и у нас; примером может послужить осуждение гомосексуальности. Марксистский тезис, утверждающий, что моральный кодекс – это выражение экономической власти, еще менее достоверен, чем утверждение о морали как выражении власти в целом. Тем не менее марксистский тезис во многих случаях действительно верен. Например, в Средние века, когда наиболее сильными мирянами были землевладельцы, когда епископства и монашеские ордена получали прибыль с земель, а единственными инвесторами денег были евреи, церковь безоговорочно осуждала ростовщичество, то есть ссуду денег под процент. Это было моралью должника. С развитием богатого торгового класса сохранять старый запрет стало невозможным: впервые он был ослаблен Кальвином, чья клиентела в основном была богатой и преуспевающей, потом другими протестантами и наконец самой католической церковью[40]. В моду вошла мораль кредитора, тогда как невыплата долгов стала страшным грехом. Общество друзей на практике, если не в теории, вплоть до самого последнего времени не допускало банкротств.

Моральный кодекс отношения к врагам – вопрос, который по-разному решался в разные времена, в основном потому, что и власть было выгодно использовать по-разному. Для рассмотрения этого предмета, обратимся сначала к Ветхому Завету.

Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, Хеттеев, Гергесеев, Аморреев, Хананеев,