Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми письменами колыхалась от света, как от ветра. Экран на мгновенье померк, потом пошли новые кадры: пляжный сезон в Копакабане. Красивая смуглая женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.

Затем начался художественный фильм. Мы досмотрели его до середины, и тут я сказал Леле:

– Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.

– Нет, еще собака будет, – ответила Леля.

– Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?

– Смотрела. А что?

– Так. Значит, ты очень любишь кино?

– Нет, не очень люблю кино. Только я об этом никому еще не говорила. Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.

– Я тоже люблю читать. Только дивана у нас в комнате нет… Знаешь, Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком умственной отсталости. Я ему говорю: «А Чарли Чаплин, а „Чапаев“?» – а он: «Эти „ч“ – случайные жемчужины в большой куче „г“».

– Ну, это уж очень… – поежилась Леля. – Но раз человек так думает – пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?

– Поумнее меня, – признался я. – И даже умнее Володьки, хоть Володька и стихи пишет… Но Косте не везет. Он несколько раз пробовал начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.

– А какую это прозрачную жизнь? – спросила Леля.

– Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.

– Пожар начался, – тихо сказала Леля. – Смотри свой пожар.

– Знаешь что? – предложил я. – Погасят его – и давай смоемся. Или подождем твоей собаки?

– Можно, пожалуй, и не ждать… А ты любишь собак?

– Не знаю. Если по-честному – мне больше нравятся кошки. В них никакого холуйства нет, что хотят, то и делают. От собак я добра не видел, они меня только кусали. Собака хороша, если она твоя. А кошка хороша, если даже чужая или вообще ничья.

– Пожар погасили, – сказала Леля.

– Ну, давай просачиваться. – Я взял ее руку, и мы бочком, тихо-тихо вышли из ряда, на цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на паперти.

В темной реке отражались звезды, они были воткнуты в нее, как булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели следы костров. Поперек ручейка, впадающего в реку, мальчишки укрепили камнями доску; под ивовыми ветвями, в зеленой темноте, вода, спадающая с этой плотинки, была гладка, черна и плавно изогнута, как крышка рояля. Она звенела тихо и однотонно. Здесь у реки, в этом ночном мире, Леля казалась маленькой, хрупкой – прямо девчонка, а не взрослая девушка. В ней было что-то беззащитное.

– Тебе холодно или просто ты задумалась? – спросил я.

– Немножечко холодно, – ответила она. И задумалась.

– На́ тебе мою куртку, мне совсем не холодно. – Я снял вельветовую куртку и накинул ей на плечи. – Теперь теплее?

– Теплее.

– А о чем ты думаешь, Леля?

– Эти солдаты в кино… Как по-твоему, может быть война? У меня ведь брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.

– Не думай ты об этом. Ну кто на нас полезет! Вот в Норвегию они влезли, так ведь там всего три миллиона населения, меньше, чем в Ленинграде. А у французской границы они стоят, им ее слабо́ перейти. А мы-то не Франция какая-нибудь. Пусть о войне Володька думает, он помешан на этом деле.

– А ты не думаешь?

– Тоже иногда думаю. Если начнется – пойду в армию. У меня отсрочка, но тут ее снимут. Да я и сам пойду, снимут или не снимут. Ведь у нас особое дело: нас государство вырастило. Без него бы мы скапутились под забором. Мы должны идти на войну в первую очередь, а то это будет уже неблагодарность… А я тебе не говорил, почему у меня отсрочка?

– Нет. Кажется, не говорил.

– У меня в детстве был туберкулез. Вернее, не в детстве, а когда мне было пятнадцать лет. Меня даже на два месяца в санаторий отправляли. Потом все прошло, но рубцы какие-то остались – вот и отсрочку все время дают… Тебе не противно с бывшим туберкулезником под ручку ходить?

– А тебе не стыдно это спрашивать? – строго сказала Леля. – Какой ты…

– Ну прости… Тогда я тебе еще одну вещь скажу. Ты, наверно, думаешь, что я в институте учусь, а я всего-навсего в техникуме.

– Хорошо, что ты мне сказал. Я и сама уже догадывалась.

– А как ты догадывалась? По умственному уровню?

– Нет-нет-нет, не по умственному. Просто немножко догадывалась… Но мне все равно, где ты учишься.

– Все равно? – разочарованно переспросил я.

– Да, все равно. Но не так все равно, как ты думаешь.

– А как?

– Где бы человек ни учился, я к нему одинаково отношусь… Ой, тут топко!

– Дальше опять сухо будет, – сказал я. – Давай я тебя перенесу. Перенести?

Она ничего не ответила. Я перенес ее через топкое место. Нести было совсем легко.

– Ноги, наверно, промочил? – спросила она.

– Чуть-чуть… Леля, давай поедем на это… как его, Пятницкое кладбище, за сиренью, когда она цвести будет. Я у своих хозяев лодку выпрошу. Они дадут.

– Придется у тети отпрашиваться, – ответила Леля. – Она что-то коситься на меня начала. Вчера спросила, действительно ли ты из детдомовцев. Тут все быстро разносится… все о каждом знают.

– А ты что ей сказала?

– Сказала: ну и что ж, он же не виноват, что он был в детдоме.

– А она недовольна?

– Да, немножко. Она думает, что из детдома все… ну, испорченные, что ли… Что там девчонки такие… Она мне два раза говорила: «Девушка должна беречь себя, особенно в наш век».

– Почему особенно в наш век?

– Ну, этого уж я не знаю. – Леля тихо засмеялась. – Так она сказала… Пойдем обратно, пора домой.

– Поверху пойдем или опять низом? – спросил я.

– Давай опять низом.

15. Один день

Ночью мне не спалось. Я лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая; это была счастливая бессонница. Бессловесное ощущение радости не давало мне уснуть. Когда я пытался думать о будущем, то никакой ясной картины не получалось, а просто голова начинала кружиться от счастья. Так, если в ясную звездную ночь лечь спиной на подоконник, и смотреть на звезды, и думать: вот за этими звездами – еще звезды, а за теми – еще, и вообще им нет конца, – то голова идет кругом, и чувствуешь, что этак и с ума недолго сойти.

А что такого вчера случилось? Когда я проводил Лелю до