Читать книгу - "Эрик Булатов рассказывает. Мемуары художника - Эрик Владимирович Булатов"

Всеволод Некрасов. Наша общая любовь! Наш поэт и человек! Наша стратегическая крепость! Сева нас и познакомил с Эриком. Мы вместе – Франциско Инфанте, Саша Константинов, лучшие поэты и художники Москвы – слушали стихи Некрасова в мастерской Булатова, и это нас вдохновляло тогда, да и сейчас вдохновляет, укрепляет и поддерживает.

Мы с Эриком разные художники. Он апологет «картины» – мастер двухмерных порталов для выхода за пределы, нарушитель границ пространства. Я строитель искусства на границах свободных стихий.

Однажды Сева назвал Эрика боцманом на полубаке. Боцман стоит у брашпиля, у якорной цепи, а якорь на дне всегда был символом надежды. Так и жизнь Эрика Булатова и его искусство для меня символ надежды, что тучи уйдут, появится «Выход» и мир будет сиять ошеломительными красками.

«Единично нетипично/Неэтично нетактично/Неприлично ненаучно/Неудачно это точно/Вот эпические типические/Классические космические/Творческие товарищеские…» (отрывок из стихотворения Всеволода Некрасова «Кто есть что». – Прим. ред.).

Александр ПОНОМАРЕВ,

художник, кавалер французского ордена «За заслуги в литературе и искусстве»

Расставание с прошлым

Пыталась вспомнить, когда я впервые услышала об Эрике Булатове. Видимо, это были какие-то репродукции, но я запомнила имя, потому что даже репродукции произвели на меня сильное впечатление. Картины я увидела позже – сначала в Третьяковке в 2006 году на его первой ретроспективной выставке в России «Эрик Булатов. Вот», а потом в Манеже в 2014 году, на выставке «Живу – вижу», пожалуй, самой масштабной.

Конечно, сами выставки что-то перевернули внутри. Запомнился «Горизонт», где над морем красная ковровая дорожка. Она мешает, и чем больше мешает, тем сильнее желание преодолевать, прикоснуться к настоящему горизонту. И еще запомнились «Не прислоняться» и «Входа нет».

Это было совсем необычно, хотя такой прием – сочетание изображения и текста – известен. Слово Булатова очень много значит, заставляет искать дополнительные смыслы. Но все-таки не слова и художественные приемы оказались самым действенными, хотя сразу бросались в глаза и делали работы Булатова запоминающимися, узнаваемыми.

Поражало содержание картин.

Для меня это было воспоминание о Советском Союзе, о нашем ощущении жизни тогда. Картины Булатова говорили о том, что жизнь существует помимо запретов. Наглядный выход, путь к внутренней свободе сквозь все эти плакатные препятствия, наверное, и есть главное послание его картин. И это очень цепляло. Такое сильное переживание, что вызвали эти работы, стало для меня в некотором смысле и расставанием с прошлым.

А потом я стала смотреть, читать, понимать это противопоставление плоскости, пространства и воздуха. У Булатова совсем не случайно очень много неба. И понимаешь, что эта жизнь со всеми ее ограничениями и условностями не должна заслонять небо, пространство, воздух. Такой смысл во всем, над чем Булатов работает.

Мне это послание художника очень созвучно, потому что его картины не остались в прошлом, они очень современны. Советский Союз невозможно не вспоминать, когда видишь картины Эрика. Но они вне политического контекста. Они о неизменном во внутреннем мире человека, о границах и условностях, которые нужно преодолеть.

Иллюстрации Эрика Булатова к сказкам, детским книжкам – очень живые, завораживают многим: остротой и отточенностью линий, тем, что они не сами по себе, а вступают в разговор с текстом, создают новые измерения для восприятия. Чем больше их разглядываешь, тем больше они очаровывают, увлекают. На них можно смотреть долго и открывать новое в контрастном столкновении цветов – черный, огненно-рыжий, а рядом совсем прозрачный, пастельный. И не особенно важен возраст зрителя, потому что и взрослый, и ребенок чувствуют выразительность хорошо продуманного изображения. Виньетки, словно бы второстепенные, побочные, на самом деле важны, потому что приглашают внутрь, создавая впечатление, что ты сам это придумал, свободно нарисовал. Они про свободу воображения. На самом деле нет особой границы между «взрослым» Булатовым и «детским» художником.

Эрик Булатов располагает к себе тем, что он думающий человек. С ним вступаешь в беседу и разделяешь живое течение его рассуждений, возникающих на глазах. У него нет никаких заготовленных клише или устоявшихся штампов, клишированной точки зрения. Его очень интересно «слушать».

Эльвира НАБИУЛЛИНА,

председатель Центрального банка России

«Как там в Раю?»

«Пойдем к эриколегу», – позвал Всеволод Некрасов. Что такое «кэриколегу» переспрашивать было неудобно. Но птичье слово зацепило – немного скрипучее, сверчащее. К Эрику и Олегу. Эрик Булатов и Олег Васильев. Коллеги. Друзья. Художники. Октябрьским вечером 1979 года Всеволод Некрасов и его жена Анна Ивановна Журавлева, профессор Московского университета, историк литературы, ждали нас у памятника Грибоедову. Старые деревья на Чистопрудном бульваре качались на ветру. Тени от света фонарей, казалось, прятали птицу Гамаюн.

К «эриколегу» свернули в арку во двор большого серого дома, а потом медленно ползли на лифте. Последний этаж, самый верх. Приехали? Нет. Еще подняться выше по лестнице. А там – лязгнула решетка. Открыто. Гостей ждали. То ли чердак, то ли мансарда. Еще дверь. Некрасов – свой человек – стучал условно: раз, пауза, еще два раза коротко – пауза – и последний четвертый. Дверь открыл Эрик Булатов. Высокий, радушный. Мастер. Сочетание средневекового и авангардного, густого насыщенного черного и светлого. Графичность линий во всем облике. Откуда светлое? А, да. Покоряющая белозубая улыбка. Нас представили. Острый внимательный взгляд, светская галантность и предупредительность. Сложился ритуал посещения мастерских Эрика и Олега – двух больших комнат, изолированных друг от друга. Хозяева приглашали по очереди. Сначала, как водится, к Эрику.

Поразила картина в центре «Брежнев. Советский космос» (1977). То была знакомая фигура генсека, но преображенная зрением художника. С картины ввысь смотрела какая-то фантастическая птица – смесь индюка и павлина. Некрасов сказал: «Ну вылитый Козьма Прутков!» Эрик смеялся: «А я и не подумал. В самом деле. Похож». И правда. Обнаружилось поразительное сходство двух державных изображений первых лиц – писатель Прутков, придуманный сверхлитератор. И Брежнев – владыка мира.

Некрасов увидел в этом тождество, знак равенства. А слово в этом космосе имеет магический смысл. Ощущение невероятного прорыва в другое измерение, абсурдного полета убедительно подкрепляло оперенье. Будто бы разворачивался гигантский павлиний хвост-нимб, составленный из знамен. Колыхание ленточных крыльев раскаляло воздух. Парение удивительным образом сочеталось с статуарной неподвижностью. Анафема и аллилуйя. В картине было что-то гамаюнское, пророческое. Метафора невероятной силы и масштаба. Эрик потом рассказывал: ему самому казалось, что он попал, тронул сакральное. Он приходил в мастерскую, чтобы завершить работу, кое-что изменить, и дважды обнаруживал руки Брежнева посиневшими. Исправлял, и трупная синева возвращалась. Через пять лет Брежнев умер.

Вспоминая то время и первое знакомство с «Горизонтом» (1971–1972), «Добро пожаловать» (1974), «Улицей Красикова» (1977), понимаешь,