Читать книгу - "Эрик Булатов рассказывает. Мемуары художника - Эрик Владимирович Булатов"

Когда жизнь сложилась так, что он осел в Париже, то, конечно, стал Эриком французским. У него появились соответствующие темы и работы. Но для меня это все так же интересно и естественно – это то, чем он теперь живет. К Эрику нельзя применить претензии конъюнктурного порядка. У меня в 2019 году была ретроспектива в Третьяковке, и параллельно там же проходила выставка Репина, огромная, самая большая в истории. Я пришел в ужас, когда меня и моего любимого русского художника столкнули вот так лбами. Я переживал, пока не попал на выставку Репина. Посмотрел ее и успокоился. У Репина при всех его прекрасных работах и подлинных шедеврах было довольно много конъюнктуры. Ради денег и успеха он делал какие-то вещи, которые гению делать не пристало. Я очень Эрика люблю и ценю за то, что он никогда ничем таким не занимался. Из его творческих устремлений прорастало постоянно что-то новое, но всегда очень органичное.

Мы были близки еще в том, когда его и моя живопись соотносились с соцреализмом. И в случае Эрика, и в моем не было никаких формальных причин придраться. Мы ходили по той грани, где разница между искусством разрешенным, заказным и абсолютно свободным ощущается чисто эмоционально.

Эрик всегда был доброжелателен ко мне. Моя живопись была ему в целом близка и интересна, но смотрел он на нее под своим углом зрения, оценивал в своей системе координат. Иногда меня это немного задевало, но всегда было очень интересно, неожиданно и часто продуктивно. Критики с его стороны я не помню, тем более что чисто стилистически он был, в отличие от многих других художников, очень аккуратен. Для меня Эрик личность безупречных качеств – великий художник и человек с большой буквы.

Семен ФАЙБИСОВИЧ,

художник

Джентльмен во всем

Слышал об Эрике Булатове с 1972–1973 годов, если не раньше. Слышал, потому что были общие знакомые. Из их круга я уже был знаком к тому времени с Пивоваровым и Янкилевским, поэтому фамилия Булатова фигурировала все время. До поры до времени какие-то работы я знал только в пересказах, это тоже особый жанр – пересказ чужих работ, которые ты не видел, но примерно их себе представляешь. В таком формате многие из них были на грани анекдота вроде: «Такая картина: голубое небо, красными большими буквами написано “Слава КПСС”». Я говорю: «Ну да! Это забавно, смешно!» Мне еще говорили, что по жанру эти работы были плакатами, но по исполнению – живописью. Это был очень важный такой жанровый прорыв.

Когда я увидел картины Эрика, поразился масштабу. Это были большие работы, что очень важно. На картинах такого формата должно было быть изображено не меньше, чем «Явление Христа народу», а там «Слава КПСС». Самая важная для меня работа – «Иду». Это сочетание масштаба и, казалось бы, анекдотичности самого сюжета сильно действует.

О нем говорили очень почтительно, с придыханием. Даже показывали, когда мы с кем-нибудь гуляли по Чистым Прудам, окошко чердака. Тут, говорили, мастерская Эрика и Олега. Потом в 1977 или 1978 году я познакомился с нашим общим другом Всеволодом Некрасовым, а он в те годы, в отличие от более поздних, любил всех со всеми знакомить. Я даже думаю, это был примерно 1976 год, Сева меня привел к Эрику. Он пропагандировал мои тексты в те годы очень трогательно: дал их почитать Кабакову, Чуйкову, еще кому-то, и Эрику с Олегом в том числе. В какой-то момент он меня в эту мастерскую привел и нас познакомил. Это было для меня совершенно замечательное событие.

Сева меня туда привел, что-то заставил почитать, хозяева мастерской как-то так радостно ржали, и им все понравилось. Почему-то было принято в качестве одобрения смеяться. Они меня читали уже, но слышали впервые. Кстати, может быть, даже именно Сева заставил меня тогда читать мои первые концептуалистские тексты, про которые я думал, что их нельзя читать вслух. Я считал, что их нужно рассматривать, что это в большей степени визуальный объект, чем аудиальный. Когда мы пришли, Сева говорит: «Почитай!» (а мы очень быстро на «ты» перешли), я говорю: «Разве это можно читать?», – а он: «Да попробуй!». Я почитал, и вот все с таким радостным ржанием выражали свое одобрение, а потом что-то говорили, я уж не помню что, но что-то приятное.

Я тоже сразу полюбил работы Эрика, а Олега, надо сказать, чуть-чуть позже, потому что он был человеком очень скромным, и вел себя скромно, и был слегка заслонен, конечно, своим ярким другом Булатовым. Олега я оценил – и причем очень высоко – чуть позже. А в то время: «Ну, Олег, да, хороший, но Эрик – гений, а Олег хороший», – потом мне стало казаться, что Олег тоже гений. Вот так мы и стали общаться, регулярно встречаться, я стал к ним приводить своих друзей поэтических, по-моему, я же и познакомил Эрика с художником Файбисовичем, с которым они потом тоже сдружились.

Это была удобная локация, потому что все жили тесно, а тут много пространства, так еще и в центре города. Эрик так любил Севу и поэзию вообще, что всегда откликался на эти Севины призывы и устраивал поэтические вечера. Я пару раз там сольно выступал. Хорошо там было всегда, содержательно, запоминательно.

Посещения Эрика происходили так: он звонил в какой-то момент, допустим в среду, и говорил: «Что ты делаешь в пятницу вечером?» Я говорю: «Не знаю пока, а что?» – «А я закончил работу. Хочу тебя и еще нескольких друзей-приятелей позвать, посмотреть новую работу, а потом посидеть».

Это было такое счастье для меня невероятное, потому что посещение мастерских: кабаковской, булатовской, – и к Вите Пивоварову в подвал мы ходили – это в то время было просто как попасть в оазис, потому что окружающая нас советская унылая жизнь казалась настолько беспросветной, что мастерские были таким окном в настоящий мир. Мастерская Булатова и Васильева была одной из таких отдушин. Каждый что-нибудь приносил: кто выпивку, кто пирожные, смотрели новую работу, заодно старые; потом все садились за стол и разговаривали, очень содержательно, бесконечно дружественно.

Слово – очень важный аспект жизни Эрика Булатова. Я знал многих художников, но вся эта компания (Булатов, Васильев, Илья Кабаков, Витя Пивоваров) меня привлекала своей связью со словом. Это были люди не только с мощным литературным