Читать книгу - "Просроченный долг - Йожеф Лендел"

к тому моменту, когда пришелец захочет отойти от избушки. Тут-то как настоящий сторож она обязана броситься на него.

— Зачем вы сманили у Евсея собаку?

Чужак угрюмо и непочтительно пожал плечами.

— Зачем вы сманили у Евсея собаку? — нетерпеливо повторил председатель.

— Я не сманил! Она от него ушла.

— И именно к вам?

— Потому что чувствовала, что я ее приму.

— Евсей по-другому говорит. Он лесничий и, можно сказать, остался без собаки как раз теперь, когда по тайге беглые бродят… Понимаете?

— Я не знал, да и не знаю, бродят ли. Правда, Миша рассказывал об этом. Но я не поверил. И сейчас не верю. Но даже если это так, то ведь известно, что беглые бродят гораздо глубже, в чаще. Может, это городские жулики? Тогда их пусть по базарным дням ловят те, кому полагается.

— В общем-то, вы правы. Но всё же собака Евсея у вас. Ведь так?

— Так.

— У собаки есть цена.

— Я предложил двойную.

— Никто не обязан продавать, если не желает.

— А лучше бы продать. Эта собака теперь никогда не будет его слушаться.

— Отчего?

— Он разрушил ее преданность. Сказал такое, что собака поняла. Что он убьет ее.

Человек в черных галифе поднял больную ногу. Но стоять на одной ноге тоже было неловко. Вытащил портсигар, рассеянно протянул чужаку. Не замечая, что тот не взял папиросу, поднес ему зажигалку. Какое-то мгновение подержал ее, потом с досадой закурил сам.

— Гм. Миша уже раззвонил про это на всю деревню. Значит, вы утверждаете, что собака каждое слово понимает?

— Не каждое слово. Если ей скажут «председатель сельсовета», она не поймет. Но если она сейчас видит нас, то понимает, рад я вам или нет. Знает и то, рады ли вы меня видеть. Знает, какая собака у вас дома, и, думаю, знает, как вы с ней обращаетесь — хорошо или плохо. Особенно чувствует то, что чувствуем мы. Она не всё понимает, но иной раз чувствует и такое, что человек с трудом.

— Стало быть, — председатель сделал глубокую затяжку, — у собак не понимание, не ум, а одно чутье. Так?

— Для такого чутья и ум нужен. Бывают умные собаки, а бывают глупые. Евсей сам твердит, что собака понимает всё, чему он ее научил. Но собака понимает больше, чем ее учили. И сказать может больше, чем охотнику требуется. Она говорит лаем, взглядом и когда хвостом виляет. Смеется, скалится, морщится, сердито или по-доброму. Не виновата она, что лучше понимает наши слова, наш взгляд, чем мы ее. — Он махнул рукой и закусил губу.

— Стало быть, она умнее человека?

— Нет. Просто человек для собаки — вся ее жизнь. Она внимательнее следит за нами, чем мы за ней. Но она глупее, уже потому, что животное не такое хитрое, не такое себялюбивое, не такое корыстное. Спросите хотя бы Мишу, он расскажет, как лошади только через доброту и кротость угодили в рабство к злобному, плотоядному человеку.

— Плотоядному? Уж дядя Миша скажет. Он и в пост не отказался бы от мясца! Только вот старуха, это да! Она и теперь не дает ему… Может, присядем? Не могу стоять на месте.

Он захромал к крыльцу. Чужак за ним. Председатель, по оставшейся с фронта привычке, беспокойно оглядывался на идущего позади человека.

Присели на ступеньку. Председатель снова вынул портсигар и предложил. Теперь чужак взял папиросу.

— Хорошо бы уладить это дело с собакой полюбовно, — сказал председатель.

На этот раз он говорил без всякой официальности.

— Я слово сдержу. Мера зерна.

— Настырный человек, этот Евсей. — Председатель тер ладонью бритое бледное лицо.

— Через Мишу он передал, что лучше застрелит собаку.

— Вот уж чему не поверю! — Председатель весело рассмеялся. — Да он за всю жизнь не попал в цель, если та двигается!

— Такой еще хуже, — помрачнел чужак. — Такой свяжет, а потом убьет.

— Попробую его образумить. Гм… — Председатель умолк, посмотрел на сидящего рядом человека. — Слушайте, вы не согласились бы пойти в лесники? Тайги вы, вижу, не боитесь. А Евсей давно просится на птицеферму. Ясное дело, там за него жена работать будет. Ну да что там. От него, что от козла, ни шерсти, ни молока.

— Вам виднее. Я согласен.

— Когда угля будет достаточно. После жатвы. По рукам?

— Что ж. По рукам.

Когда они с Мишей в первый раз приехали в лес жечь уголь, весна едва началась. На полянах бурела прошлогодняя трава, и только по обочине дороги густо желтела мать-и-мачеха. Издалека уже доносились гул и тарахтенье моторов, но тут у родника в глубине расщелины белые пятна снега еще не поддались весне.

С тех пор давно минула короткая весна, на елях появились маленькие зеленые верхушки, а на месте желтых цветов остались сухие седые хохолки. Пожухлую траву на полянах закрыла свежая зелень, а когда они ездили в тайгу за дровами, в тенистых местах колеса телеги ехали по лепесткам двухцветных лесных орхидей, лимонно-желтых и коричневых. Там, где лес становился непроходимым, у подножья вековых деревьев-великанов недвижно, словно заколдованные, стояли орхидеи

темно-красного цвета. Их охраняли бурые завесы из комаров и мошки.

Эта пора обилия цветов в тайге была хуже всего. Люди изнывали от удушливого зноя, по лицу, под накомарником, струился пот. Бедная лошадь тоже крутила шеей, трясла и мотала головой, встряхивала рыжей гривой, била хвостом. Это была сильная, работящая кобыла, в другое время очень смирная. Но теперь в уголки ее глаз забивалась мошка, а на лбу, шее и спине высасывали кровь слепни.

Углежоги мазали лицо и шею дегтем, это было лучше накомарника. Мошку вокруг глаз лошади стирали ладонью. Миша прикрепил к хомуту, чересседельнику и оглоблям березовые ветки, которые от резких, нервных движений лошади колыхались как опахала.

Но даже так было гораздо труднее грузить дрова на телегу. Измученное животное ни минуты не стояло на месте и дергало телегу, как раз когда углежоги готовились положить на нее поднятое бревно. Тогда приходилось опускать бревно на землю, осаживать назад лошадь или же, продираясь сквозь препятствия, волочить тяжелое бревно к неудобно ставшей телеге.

Они потели, чесались. Чужак — безмолвно, Миша — облегчая душу обильной, хоть и беззлобной бранью. Они были сердиты на всё на свете. Только не друг на друга и не на лошадь. И каждый по-прежнему старался подставить плечо под тот конец бревна, что потолще.

Дни тянулись очень долго, но один за другим пролетали быстро. Издалека — они слышали — уже доносился гул молотилки и шум комбайна.

В одну из ночей ощенилась Найда. Заметил Миша, когда