Читать книгу - "Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн"

Times, которые могли бы придумать что-нибудь получше, чем отдать главную страницу рождественского номера своей газеты под фотографию Сталина с его лживыми мирными предложениями»[311]. Реакция Джексона была чрезмерной, ведь он опасался, что праздничный жест Сталина может поколебать общественное мнение на Западе. Гаррисон Солсбери, следивший за событиями из Москвы, заметил, что Сталин предлагает Эйзенхауэру «великолепный шанс на практике испытать то, что западные дипломаты называют „благими намерениями Советов“»[312]. Но Эйзенхауэр решил не «проверять», что на самом деле имел в виду Сталин. Подобные примирительные слова из Москвы никак его не успокаивали.

Во время избирательной кампании он дал два обещания: в случае своего избрания посетить Корею — в начале декабря он предпринял поездку в эту страну — и покончить с войной в максимально короткий срок. В августе 1945 года Эйзенхауэр уже встречался со Сталиным в Москве и не испытывал никаких иллюзий относительно его личности: это был «свирепый хозяин Советского Союза», как Эйзенхауэр напишет в своих воспоминаниях. Он «сомневался, что встреча с таким человеком может быть по-настоящему полезной»[313]. По оценке главы президентской администрации Эйзенхауэра Шермана Адамса, «Эйзенхауэр никогда не считал, что в состоянии успешно вести переговоры со Сталиным»[314]. Но во время встречи с Уинстоном Черчиллем 7 января 1953 года в Нью-Йорке Эйзенхауэр обратил его внимание на одну идею, которую он хотел предложить в речи по случаю своей инаугурации: он готов «встречаться с кем угодно в интересах мира и даже добровольно отправится в нейтральную страну для проведения таких переговоров». Это подразумевало возможность встретиться со Сталиным, например, где-нибудь в Стокгольме. Хотя у Черчилля не нашлось возражений, он предупредил Эйзенхауэра, что такая встреча может пробудить «большие надежды» и что было бы лучше подождать несколько месяцев, прежде чем состоится столь «судьбоносное мероприятие»[315]. Спустя две недели, к моменту выступления, президент решил исключить из своей речи какие-либо упоминания о предстоящей встрече со Сталиным. Он по-прежнему был решительно настроен против прямых контактов с кремлевским руководством до прекращения военных действий в Корее.

Будучи первым президентом-республиканцем за последние двадцать лет (с момента окончания полномочий Герберта Гувера в 1933 году), Эйзенхауэр вместе с Фостером Даллесом во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что республиканцы «могут вести холодную войну еще активнее и эффективнее, чем это делали демократы»[316]. В своем первом официальном послании о положении страны в начале февраля президент — в полном соответствии с риторикой своей предвыборной кампании — подчеркнул, что его администрация настроена добиваться «освобождения 800 миллионов, живущих под игом красного террора»[317]. Но идея встречи Эйзенхауэра со Сталиным продолжала витать в воздухе. На состоявшейся 25 февраля пресс-конференции Эйзенхауэру задали вопрос по поводу саммита. «Я встречусь с кем угодно, где угодно, если это даст хоть малейший шанс сделать добро»[318]. В Кремле также не исключали подобной возможности. Всего за несколько дней до смерти Сталина журнал Newsweek заявил, что «русские, по некоторым сообщениям, предлагают организовать встречу Сталина и Эйзенхауэра в Берлине или Вене. Они готовы закончить войну в Корее и вывести свои войска из Германии и Австрии. В обмен они рассчитывают на обязательство со стороны американцев „не перевооружать Германию“»[319].

В это время Фостер Даллес изо всех сил пытался сколотить Европейское оборонительное сообщество (ЕОС), в которое, помимо Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, должна была войти восстановившая свой суверенитет и перевооруженная Западная Германия[320]. Создание ЕОС было одним из главных приоритетов политики президента Трумэна, и теперь от Эйзенхауэра и Фостера Даллеса зависело, воплотится ли оно в жизнь. Втягивая Западную Германию в военный союз, связанный с НАТО, американцы намеревались положить конец оккупации союзников и включить Федеративную Республику в коалицию западных стран. Как сказал историк и исследователь Войтех Мастный, ЕОС служило «лакмусовой бумажкой для проверки сплоченности Запада и его готовности противостоять советской угрозе»[321]. Однако французы болезненно отнеслись к идее перевооружения Западной Германии: в недавней истории Германия трижды, в 1870, 1914 и 1940 годах, вторгалась во Францию, — а перевооружить Германию можно было только с согласия французов. Для Кремля же предлагаемая встреча Сталина с Эйзенхауэром, скорее всего, была не более чем попыткой запутать европейских политиков и отложить, если не сорвать, план Фостера Даллеса. Смерть Сталина положила конец этим замыслам.

С его инсульта начались и первые серьезные испытания для новой администрации. Когда в Вашингтоне узнали о болезни Сталина, один высокопоставленный сотрудник американской разведки предостерег коллег от каких-либо поспешных действий. В ЦРУ Фрэнк Виснер отвечал за проведение тайных операций в Восточной Европе. Начиная с 1949 года Соединенные Штаты по воздуху забрасывали агентов на территорию Советского Союза в помощь литовским и украинским повстанцам и проводили еще более агрессивные секретные мероприятия в Польше, включая помощь антикоммунистическому движению сопротивления в форме поставок агентов и оружия[322]. Утром 4 марта, прослушав новости, Виснер тотчас отправился к директору ЦРУ Аллену Даллесу и призвал его занять сдержанную позицию. Вместе с Виснером Даллес приехал домой к своему старшему брату, госсекретарю Джону Фостеру Даллесу, который согласился с доводами Виснера: если Соединенные Штаты попытаются спровоцировать восстание, Красная армия вмешается в ситуацию со всей беспощадностью. Антикоммунистическое подполье было «не вооружено и не готово. ЦРУ требовалось время, чтобы организовать подпольные боевые группы, осуществить переправку им оружия и привести спецподразделения в состояние боевой готовности»[323]. Соединенные Штаты не могли предпринимать поспешных шагов.

Уже через несколько часов Эйзенхауэр созвал заседание Совета национальной безопасности, на котором попросил руководителей ведомств высказать свои соображения. Никто не рассчитывал на то, что с наследниками Сталина договариваться будет легче. Вице-президент Ричард Никсон, помня о давно звучавших требованиях конгрессменов снизить военные расходы, посчитал необходимым предостеречь Конгресс, что «иметь дело с преемником Сталина, возможно, будет еще сложнее, чем с самим Сталиным». Фостер Даллес поддержал эту точку зрения. Но Эйзенхауэр, согласившись с Никсоном и Фостером Даллесом, пошел еще дальше, сделав поразительное и совершенно беспочвенное заявление. Он сказал, что, «по его твердому убеждению, в конце прошлой войны Сталин предпочел бы ослабление напряженности в отношениях между СССР и западными державами, но члены Политбюро настаивали на наращивании темпов холодной войны, и Сталин был вынужден уступить их мнению»[324]. Опираясь на сведения из хорошо информированного источника, Newsweek сообщил, что Белый дом «считает [Маленкова] не менее жестким, чем Сталина, более подозрительным и, вероятно, еще более трудным партнером по переговорам»[325]. Именно эта общепринятая точка зрения и стратегическая