Читать книгу - "Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий - Эдвард Уилсон-Ли"

и называют Нама, и она является заступницей перед Богом для всех на суше и на море. Хотя европейское представление об этой богине часто искажалось желанием ассоциировать ее с Девой Марией, краткие заметки Дамиана свидетельствуют, что португальские сведения об этой легендарной фигуре на самом деле довольно точны. Тяньфэй или Мацзу, известная в Макао как А-Ма или «бабушка», в честь которой, собственно, и получил название Макао (что значит «бухта богини А-Ма») – это обожествленная реальная женщина Линь Монян, жившая в X веке; она обладала необыкновенной памятью, а ее духовные силы были настолько велики, что позволяли ей переноситься на огромные расстояния и воздействовать на мир с необычайной силой: впервые она продемонстрировала это, когда спасла своего отца и братьев от морской бури, не покидая дома, в котором находилась. С тех пор она превратилась в защитницу тех, кому угрожала опасность на море, а свой последний и вычурный титул – Небесная супруга, Покровительница страны и Защитница народа – получила в 1409 году после того, как уберегла великого китайского адмирала Чжэн Хэ: во время урагана на верхушке мачты его корабля зажегся божественный фонарь, и буря утихла.

Мацзу спасает флот во время бури. Из сборника XVII века «Чудеса Мацзу»

Это чудо – наряду с другими, должным образом зафиксированными в Канцелярии жертвенных поклонений – позволило Чжэн Хэ вернуться домой с результатами его плаваний через Индийский океан, которые совершались примерно за 90 лет до плавания да Гамы – только в противоположном направлении. Считалось, что во время этих экспедиций богиня очищала и успокаивала морские воды, а также помогала захватывать тех варваров, которые сопротивлялись трансформирующему влиянию китайской культуры. Вокруг Мацзу выросла целая литература, а двери ее храмов охраняли покоренные ею морские чудовища – Цяньлянь (Далеко видящий глаз) и Шуньфэнэр (Уши, сопровождающие ветер), гиганты с зеленой или красной кожей и желтыми клыками[222].

При всех чудесах, открывшихся европейцам в этой части света, одной из величайших загадок является то, что Камоэнс почти не упоминает о своем пребывании в Макао – труднообъяснимый акт подавления, которому он подверг увиденный мир. Возможно, отчасти причина в том, что удивительная китайская культура не особо вписывалась в концепцию избранности и героизма португальской нации, но это может быть связано еще и с тенью, отброшенной единственным упоминаемым событием – обвинением, которое прервало его пребывание здесь и поставило крест на всех надеждах. В своих текстах он лишь мрачно намекает на несправедливость, допущенную по отношению к нему, но из других документов того времени ясно, что его лишили должности и приказали вернуться в Гоа, где предъявили обвинения в злоупотреблении находившимися в его распоряжении деньгами, предназначавшимися для семей умерших. Камоэнс, как всегда, яростно отстаивает свою невиновность, и, конечно, в данном случае у его начальника, капитана флота и первого губернатора Макао, имелись веские причины убрать его с дороги: тот же губернатор жаловался, что доходы от должности Камоэнса по праву принадлежат ему, и после отставки Камоэнса деньги оказались в его распоряжении, обеспечивая бо́льшую часть того богатства, которое приносила эта прибыльная должность. Мало того, что ускользнула надежда на богатство: заядлому сидельцу вновь грозила тюрьма. Камоэнс вставил в свою эпопею мольбу о месте, где бедняк может прожить свою короткую жизнь в безопасности, о маленьком клочке земли, защищенном от падения небес, и с горькой иронией получал именно такой клочок земли в тюремных камерах, становившихся его регулярным местопребыванием. И все же на этот раз у него были все основания рассматривать тюрьму как безопасное пристанище; возвращение в Гоа обеспечило ему и низшую точку, с которой можно было начинать восхождение, и зачатки легенды, рецепт славы, которая долгое время ускользала от него[223].

XII

Наши умирающие боги

Уйдя со службы португальской короне в Антверпене, Дамиан отправился в Лёвенский университет, где присоединился к Collegium Trilingue (Колледжу трех языков), который сделал этот небольшой город центром Северного Возрождения. Университет представлял собой роскошный памятник учености, но колледж Дамиана был куда скромнее, хотя и отличался нескромными амбициями. Он занимался возрождением классических языков – латыни, греческого и иврита – и изучением нехристианских знаний, от которых в Западной Европе долго предпочитали держаться подальше. В классической филологии Дамиан никогда не смог бы подняться выше среднего уровня (он начал в 30 лет – слишком поздно, чтобы добиться той беглости, которой отличались самые знаменитые гуманитарии), однако растущий интерес колледжа к другим языкам (включая арабский) давал ему основания надеяться, что его увлечение саамами и эфиопами найдет какую-то поддержку. Однако Дамиан появился в Лёвене в тот период, когда здесь сгущались сумерки. Несколько ранее из города изгнали самого Эразма; консервативные теологи развернули против него целую кампанию – например, однажды он, сильно погрузившись в беседу, не снял шляпу перед распятием, и оппоненты ворчали, что это доказывает его лояльность к лютеранским еретикам. Незадолго до приезда Дамиана в Лёвене запретили книги Эразма. Преподаватель латыни в колледже также пострадал от растущей нетерпимости: он провел год в тюрьме, после чего отрекся от своих слов и был освобожден[224].

Вдоль общественной дороги недалеко от города выставлялись тела тех, кому повезло меньше, – в качестве предупреждения для проходящих мимо. Как мы знаем из подробного рассказа, оставленного одним из соучеников Дамиана, большинство этих людей казнили через повешение, и поэтому их кожа оставалась неповрежденной, пока они медленно гнили изнутри; наблюдатель отмечал, что распространенная ошибка – думать, что птицы съедали тела: слишком жесткая кожа не дает это сделать, так что птицы, как правило, выклевывали только глаза. Он написал это, чтобы объяснить свой интерес к найденному телу, которое птицы действительно расклевали, поскольку перед тем как выставить труп, его немного опалили. Теперь он находился на шесте, точно неудачное чучело – подобно фигуре согнувшегося Христа в городском соборе, где распятого Спасителя изобразили наклонившимся вперед со свободно свисающей рукой: по легенде, он чудесным образом остался в этом положении, когда потянулся, чтобы поймать вора. Соученик Дамиана взялся украсть этот скелет, отрывая по частям и пряча у себя в доме, пока не осталась только грудная клетка: она была прикреплена цепью и слишком велика, чтобы ее скрыть. Чтобы добыть этот последний фрагмент, похититель тел рискнул остаться ночью за запертыми воротами, а затем взобрался на столб и освободил торс[225].

Дорога домой – в темноте и с телом через плечо – должно быть, казалась вечной; именно такой путь описан в индийских вампирских легендах, в которых труп задает бесконечный ряд загадок человеку, несущему его. Скрытно протащив торс домой, рассказчик обнаружил, что связки