Читать книгу - "Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен"

по всей вероятности, ретроспективная проекция другого состояния, слабоумия, в котором в 1846 году (когда и была опубликована вышеуказанная биография) уже никто не сомневался. На самом деле долгое пешее путешествие из Бордо в Штутгарт, во время которого у Гёльдерлина украли все что можно, а также изможденное и истощенное состояние полностью объясняли изменившийся в худшую сторону облик поэта. Он и правда довольно быстро поправил здоровье и вернулся к друзьям в Штутгарт, но спустя несколько дней получил от Синклера новость о смерти своей возлюбленной Сюзетты Гонтард, повергшую его в несказанное отчаяние. Однако он оправился и от этой душевной раны и в конце сентября 1802 года согласился приехать в Регенсбург по приглашению Синклера, который позже скажет, что никогда еще не видел его в столь цветущем – интеллектуальном и душевном – состоянии, как в те дни. При посредничестве Синклера, служившего дипломатом в этом небольшом княжестве, он знакомится с ландграфом Гомбурга, Фридрихом V, начинает работать над переводами из Софокла, в последующие месяцы пишет гимн «Патмос», который 13 декабря 1803 года посвятит владетельному князю. Гёльдерлин по-прежнему живет в Нюртингене и в ноябре адресует другу Казимиру Бёлендорфу письмо, в котором утверждает, что природа родного края захватывает его тем сильнее, чем глубже он ее изучает, и что по этой причине песни поэтов должны обрести новый стиль, ведь они, «начиная с греков, заново примутся петь в манере отечества (vaterländisch), естественной, по-настоящему самобытной».

Рис. 4. Посвящение Сюзетте Гонтард на странице «Гипериона», 1799 г.: «Кому, если не тебе»

Здесь содержится скрытая отсылка к предыдущему письму этому же другу, от 4 декабря 1801 года; незадолго до того, как отправиться в Бордо, Гёльдерлин писал:

Нет ничего сложнее, чем научиться вольно обращаться с национальным [Nationelle – у этого прилагательного нет той же исключительно политической коннотации, которое оно постепенно обретет в другой форме: National]. Как мне кажется, для нас именно ясность изложения столь же изначальна и естественна, как для греков – небесный огонь… Это звучит парадоксально, но я еще раз повторяю это и предлагаю тебе поразмыслить над этим замечанием и воспринять его: то, что подлинно национально, по мере развития культуры всегда останется чем-то наименее выдающимся. Поэтому греки куда хуже управляются со священным пафосом, ведь они рождаются с ним и при этом непревзойденно владеют даром изложения… С нами же происходит ровно наоборот. Еще и поэтому так опасно выводить законы искусства только из лучших греческих образцов. Именно это меня и терзало, и теперь я знаю, что мы никак не можем сравниться с греками ни в чем, помимо того, что должно возвышаться над всем, как у них, так и у нас, то есть живость описания и будущность. Но собственному нужно обучаться так же, как и чуждому. Поэтому без греков нам не обойтись. Вот только как раз в нашем собственном, национальном мы не сможем подражать им, поскольку, как я уже сказал, вольное обращение с собственным – самое сложное, что есть на свете. Именно это, как мне кажется, и подсказал тебе твой добрый гений – и ты подал свою драму в эпическом ключе. В своей совокупности она подлинная современная трагедия. Именно в этом для нас и состоит трагическое: в том, что мы покидаем мир живых в полнейшем молчании, уложенные в какой-то ящик, а не пожираемые пламенем, посредством чего мы расплачиваемся за тот огонь, который не смогли обуздать.

Если читатель желает понять дальнейшее развитие мысли Гёльдерлина и его так называемое безумие, ему стоит запомнить это обращение к «национальному» и наметившийся здесь отказ от образцов греческой трагедии.

После нескольких месяцев напряженной работы – в это время он пишет гимн «Воспоминание» и заканчивает переводы из Софокла (из послания другу Ландауэру мы узнаём, что Гёльдерин провел «целый день и половину ночи» за письменным столом, ему даже начало казаться, будто «его друзей больше нет на свете»), ― в первых числах июня 1803 года поэт, «точно повинуясь порыву, через поля» пешком добирается до монастыря в Мурхардте, где в то время находится Шеллинг: они с женой Каролиной навещают там отца философа, местного прелата. Шеллинг знал Гёльдерлина еще с тех пор, когда они оба изучали богословие в Тюбингенском университете, и письмо, которое он несколько дней спустя направил Гегелю, считается одним из самых ярких доказательств того, что поэт уже тогда погрузился в безумие.

Самое печальное зрелище, что мне довелось лицезреть во время пребывания в тех краях, – это Гёльдерлин. Вследствие путешествия во Францию, куда он отправился по совету профессора Стролина, имея совершенно ложные представления о том, что его там ожидает, и откуда сразу же вернулся, поскольку его, кажется, попросили отчасти о том, чего он не мог исполнить, отчасти – о том, что никак не совместимо с его душевным устройством; словом, вследствие этого рокового путешествия его рассудок как будто окончательно расшатался [zerrüttet – этот глагол будут часто использовать, чтобы описать состояние поэта], и, несмотря на некоторые занятия, как, например, переводы с греческого, в остальное время он пребывает в полном отсутствии духа [in einer volkommenen Geistesabwesenheit – термин «отсутствие», Abwesenheit, также будут применять для определения гёльдерлиновского безумия]. Меня потрясло то, как он выглядит: он настолько не заботится о своем внешнем виде, что вызывает отвращение, и, поскольку его речи отнюдь не навевают мысли о сумасшествии, он в полной мере напустил на себя (angenommen) внешнюю манеру поведения (die äusseren Manieren), свойственную людям в этом состоянии. Здесь у него нет ни малейшей надежды на выздоровление. Я думал попросить тебя позаботиться о нем, если он приедет в Йену, а он собирался это сделать.

Германист Пьер Берто, один из главных участников французского Cопротивления, посвятил Гёльдерлину особенно прозорливые исследования: он отмечал, что свидетельство Шеллинга действительно весьма оригинально и не лишено противоречий. Поэт пребывает в состоянии полного отсутствия духа, и, несмотря на это, ему удается переводить с греческого (как будто переводы Софокла не требуют выдающихся умственных способностей); к тому же, поскольку речи друга вполне себе разумны, Шеллинг может утверждать исключительно то, что Гёльдерлин «напустил на себя внешнюю манеру поведения» безумца – следовательно, он безумец.

Те же противоречия встречаются в письме, которое Шеллинг адресовал Густаву Швабу через сорок лет после этих событий, когда Гёльдерлин уже четыре года как умер. Он вспоминает, как повидался с другом в Мурхардте:

Это была печальная встреча, ведь я сразу уверился, что этот тонко настроенный инструмент безнадежно сломан. Когда я подкидывал ему какую-то идею, его первый ответ всегда звучал верно и уместно, но в его дальнейших словах