Читать книгу - "Постчеловек: глоссарий - Рози Брайдотти"

ее ценности предполагает два императива. Бустрем призывает нас поразмыслить и сосредоточить усилия на предотвращении экзистенциальной катастрофы, настаивая на том, что подлинная задача будущего состоит в обеспечении полной технологической зрелости человеческого разума. А это может потребовать формы, отличной от биологической жизни человека. Здесь его мысли перекликаются с идеями других теоретиков, чьи интенсивные инвестиции в человеческий разум позволяют представить себе счастливое будущее, где этот разум выживает уже без человека, и в то же время предполагают, что не может быть большей катастрофы, чем утрата этой отличительной человеческой способности (Kurzweil, 2005). В то время как Бустрем и мыслители вроде Рэя Курцвейла могут показаться представителями крайних взглядов в мире, более привязанном к пониманию людей как биологического вида, чем к человеческому интеллекту как к способности пережить «нас», я бы тем не менее указала на то, что они мыслят в русле культуры постапокалиптического вымирания. Кажется, будто аксиомой XXI века становится «Мое существование под угрозой, а значит, мне нужно выжить». Джеймс Лавлок, к примеру, высказывал мысль о том, что мы достигли той точки, когда просто вести более «зеленый» образ жизни уже недостаточно; только развитие технологий спасет нас (Aitkenhead, 2008). Но кто же эти «мы», достигшие критической точки и заявившие о том, что «игра окончена»? И кто такие эти «мы», заявляющие, что лишь технологии, которые привели «нас» к этим неприятностям, помогут нам в будущем? Находящееся под угрозой «мы» технонауки не находит ничего более пугающего, чем собственный возможный конец или «небытие», несмотря на то что мы признаём: именно технонаука выступила движущей силой разрушения. Картезианское эхо «я встречаюсь с вымиранием, следовательно, я должен существовать и дальше» предупреждает нас о модернистском и гипергуманистическом характере логики вымирания. Только при радикальном отделении мышления как субстанции, а не (как было до Декарта) как потенциальности одушевленной жизни появляется возможность задуматься о полном стирании мысли.

Как только люди начинают мыслить себя как форму жизни, а затем и как форму жизни с исключительной способностью мышления или разума, становится возможным исчезновение потенциальности мышления, и подобное его не-существование есть, несомненно, то, что следует предотвратить любой ценой. Кажется, будто ничто более не оправдывает наше существование – поскольку ничто, по-видимому, не дает большего понимания права на жизнь, – чем созерцание человеческого не-бытия, особенно когда это не-бытие понимается как отсутствие рациональности.

Однако именно это чувство претензии и права на жизнь может быть с успехом преодолено в бесчеловеческом будущем. В дискуссиях о постапокалиптической культуре стало общим местом повторять, что проще представить себе конец света, чем конец капитализма. Проблема этого звучного высказывания в том, что воображаемый «конец света» и есть воображаемый конец процветающего капитализма. «Конец света» – это состояние, при котором люди бродят без всякой цели. Они просто пытаются выжить, беззащитные перед природой, которая больше не предлагает обилия ресурсов, как в то время, когда каждый первый страдал от ожирения, чрезмерного потребления и перегрузки стимулами (и тут можно согласиться с Маккензи Уорк (Wark, 2015а), которая ратует за природу без экологии). Этот постапокалиптический ландшафт лишен медиа, архивов, сданных в утиль, шопинга, художественных галерей и индустрии досуга. Такой мир может быть назван дистопическим и постапокалиптическим, если то, что делает жизнь стоящей того, чтобы ее жить, – это размышляющий человеческий разум и чрезмерное потребление, укорененное в особом архиве. Этот мир при конце света, вероятно, – если мы перестанем пренебрежительно именовать его «первым» – есть то, что большинство из существ знали и, соответственно, прожили в качестве жизни. Если мыслить вымирание вне видового фетишизма, то можно задуматься о других модусах существования (которые должны выжить после того, что «мы» можем лишь представить себе как конец света) как о начале новых миров.

См. также: А-человеческое; Изгнания; Еда; Выживание; Некрополитика; Капиталоцен и хтулуцен; Hacking Habitat.

Клэр Коулбрук

(Перевод Веры Федорук)

Вычислительный поворот

В XXI веке эпистемологическое господство вычислений не только свело знания к информации, но и сама информация стала совпадать с большими массивами сложных данных, непрерывно коррелируемых и моделируемых обучающими алгоритмами. Эта новая форма дискретизации включает не только разбиение порций информации на биты, которые легче поддаются пересборке и классификации. Помимо этого, в нынешнем веке вычислительный поворот ознаменовался новым видом обработки информации, способным не только разделять и совмещать строки данных в соответствии с программными функциями. Немаловажно, что развитие обучающих алгоритмов в искусственных нейросетях указывает на переход от задач по разбиению к обработке, которой машины учатся на массивах данных, устанавливая, например, отношения вывода между изображениями лица и именами или частотой голоса и образцами. Скорость корреляции между независимыми частями данных соответствует алгоритмическим функциям обработки, в рамках которых различным образом учитывают или обрабатывают тот или иной тип информации посредством линейной и нелинейной логики импликации с заданным общим правилом или значениями истинности. По мере развития нейросетей и машинного обучения поворот к вычислениям позволяет производить автоматизированные системы знаний (см. ИИ (искусственный интеллект)).

Идея автоматизированного знания, однако, не нова: ее истоки можно проследить вплоть до алфавитной атомизации языка. Посредством дискретизации непрерывности и локальности речи алфавит определил вычислительный порядок коммуникации, установивший грамматические правила и синтаксические расположения букв, которые могут содержать бесконечное количество значений. Вопреки аргументу о том, что вычислительные функции присутствуют в природе (то есть идее панкомпутациональной вселенной), нельзя упускать из виду, что ранние концепции формального языка скорее выражали вычислительную функцию разбиения знания на биты с их последующей пересборкой для передачи, хранения и коммуникации смыслов. Еще в начале 1700-х годов Лейбниц сформулировал представление об универсальном формальном языке, способном выражать научные и метафизические концепции. Его идея characteristica universalis составила основу алфавита человеческого мышления, работающего как дискретная машина, которая может непосредственно представлять идеи и вещи.

Этот символический порядок знания не был представлен в форме математической модели calculus ratiocinator (лат. «исчисления рассуждений»), но, что более важно, он открывал перспективу автоматизации способности к рациональному мышлению в той мере, в какой вычисление можно перенести в машины, выполняющие соответствующие функции. Раннемодерный проект Лейбница по исчислению знаний предвосхитил связь между дискретизацией и автоматизацией, с одной стороны, и появлением универсальной машины, которая могла бы хранить, обрабатывать и передавать знания с помощью двоичной логики, – с другой. Впоследствии обращение к вычислениям позволило изобрести общую систему упорядочивания, классификации, сжатия и корреляции данных – трансцендентальный способ мышления. Только два столетия спустя, с появлением мыслительного эксперимента абстрактной вычислительной машины Тьюринга, автоматизация знаний наконец перестала быть простой рекомбинацией дискретных сегментов. Перед