Читать книгу - "Философская топология русской культуры - Сергей Александрович Азаренко"

людей у него предстают без кожи. Тела же без кожи, это тела как раны. Внешняя пространственность интерьера той же комнаты при этом играет роль кожного панциря. Именно в силу этого Достоевский заключает своих персонажей в замкнутые пространства. Проявляя равнодушие к телесной оформленности персонажей, ландшафтов и интерьеров, он оказывается чувствительным к выражению телесной динамики. Его персонажи живут во взаимоотражении, взаимозаглядывании, пересечении взоров, гримас и жестов. Характер письма Достоевского таков, что глаголы указывают на движение тела одного по отношению к другому, но не индивидуализируют его ни психологически, ни в пространстве и времени. Подорога подчеркивает, что в мире Достоевского отдельное тело не имеет своего собственного психологически мотивированного жеста, позиции или движения[106].

К пороговой жизненной ситуации относит В.Н. Топоров жизненный путь Г.С. Батенькова, полагая, что этот человеческий тип мог себя осуществить только в крайности, пороговости[107]. Пространство, с которым ребенком столкнулся Батеньков и в котором находился недопустимо продолжительное время, было ограничено рамками его детской комнаты. Позиция наблюдателя пространства «большого мира» у ребенка была дефектна, поскольку была неподвижной или представляла собой сумму нескольких неподвижных точек наблюдения, определяемых расположением окон в доме, «разрешающая» сила этих точек обзора также ограничивала наблюдателя: он видел заполнение пространства лишь в секторе, ограниченном некоей дугой, если он мог суммировать зрительные впечатления каждой позиции наблюдателя, то восстанавливался круг зрительного пространства; но еще существеннее было то обстоятельство, что виделись лишь те предметы, которые отделялись от наблюдателя «пустым» пространством. Можно предположить, что первоначально мальчику была свойственна планиметрическая трактовка пространства и его заполнения, ослаблявшая восприятие глубины пространства и объемности удаленных предметов.

Они виделись как плоскостная декорация. Лишь позднее сильно запоздавший личный опыт способствовал изменению представлений о пространстве. Пороговой точкой в обретении пространственного опыта был переход от «декоративного» пространства (сформированного видением из окна) к «практическому» пространству мира, с которым он наконец познакомился благодаря уличной прогулке. Этот переход был настолько контрастным, что потряс ребенка и поверг его в состояние страха. Чувство страха, порожденное несоответствием между «декоративным» и «практическим» пространствами, основывалось на том, что эти пространства оказались организованными по-разному, поскольку предметы, виденные из окна, не соотносились с предметами, увиденными во время прогулки. Первичное, с детства воспринятое пространство было тесно, затруднено, громоздко и ужасно.

Топоров отмечает, что теснота, узость пространства как его вещественность, переполненность предметами, которых ребенок не видел при зрении из окна, вызывает ужас (ср. ужас: узость или Angst: eng, в конечном счете из и.-е. eng’h-: ong’h), подобно тому как ширь пространства может вызывать страх ввиду его неосвоенности (ср. пространство: страх, также, возможно, общего корня, ср. и.-е. ster-: stor-, о расширении-растяжении пространства, ср. еще лат. strages – опустошение, поражение, поверженность и т. д.). Освоение внешнего пространства Батеньковым рождало у него новую картину мира и давало новый опыт телесных переживаний. Он описывает, как стремился побывать в разных церквах, проходя горы и равнины, вписанные в пространство церквей, и при этом переживал ощущение выхода из самого себя, чувство того, что он растет и становится все больше.

Тела, описанные Достоевским, и «тела» Батенькова – это тела трансгрессивные, демонстрирующие опыт предела, порога, границы, опыт перехода из одного состояния в другое, из сжатого и спертого пространства в открытое и безграничное. Эти тела не то чтобы «без кожи», но тела особой чувствительности кожи, которые оказываются незащищенными перед «громадой» пространства и которые стремятся укрыться от него, если вообще не рождаться в нем. Характер такого у-бывания мы находим у Розанова, у которого телесность регрессирует от «нормальной» точки к точке минимального проявления жизненной энергии. Способ совместного существования в равнинном пространстве подавляет проявления индивидуального и порождает желание оставаться в утробе матери в эмбриональном состоянии.

В «Уединенном» Розанов пишет: «Я похож на младенца в утробе матери, но которому вовсе не хочется родиться»[108]. Находясь в мире и ощущая давление соборного, он переживает амбивалентность душевных переживаний, болезненного желания одиночества: «Мне и одному хорошо и со всеми. Я не одиночка и не общественник. Но когда я один – я полный, когда со всеми – неполный. Одному все-таки лучше. „Одному лучше потому, что когда один – я с Богом“»[109]. Телесная регрессия к сжиманию и убыванию вызывает тягу к унижению. Розанов пишет, что ни о чем так не тосковал, как об унижении. Известность иногда радовала его «чисто поросячьим удовольствием», но всегда ненадолго, затем наступала прежняя тоска – быть, напротив, униженным. Розанов, как и другие наши мыслители, обосновывает необходимость греха как такого падения, после которого с неизбежностью следует подъем.

«Юродивые русской философии» обнаруживают в себе все признаки странника – человека, созерцательно описывающего мир и добровольно отстраняющегося от завоевания и покорения среды обитания. Таким образом, российские просторы порождают соответствующие способы поведения тела в смысле выведения его в условиях определенного места. Собственно, место – это и есть тело, ибо место суть точки схождения и расхождения взаимодействующих тел. Потому тело не является постоянной величиной. Тело существует на переходе, например, на переходе от женского к мужскому, и наоборот. Мы говорим (язык говорит), что тело на-ходится в-месте, это значит, что оно ходит, действует, но ходит и действует благодаря другому телу, то есть взаимодействует, создавая тем самым место, место-нахождение. Тело находится в движении или скорости.

Иван-дурак – образ тела, находящегося в-месте, стремящегося быть вместе с Другими (он слит с печкой). Способ его поведения – это нахождение со-в-местности с Другим. Он не присваивает пространства, места других, по-мужски, но осваивает, располагаясь подле их мест, по-женски. Он являет тело крупной величины не в смысле большого и непроницаемого тела, а в смысле его способности в-мещать Другие тела. Он не противостоит Другому, а позволяет ему соорганизоваться с ним в согласии с собственной логикой. Наряду с ним имеют место и большие тела, у которых желание трансформируется в «хотение» в смысле схватывания. По существу, они уже не в состоянии чего-либо в действительности желать, их тело (руки) теряет способность давать, оно только может схватывать в «избыточном» собирании (здесь желание трансформируется в жадность). Дурак – герой телесного собирания; героем телесного рассеяния является Странник. Дурак и Странник – два предельных способа поведения в российской территориальности.

Характер поведения тел в смысле выведения их в определенной со-в-местности задает и особый характер говорения. В следующей главе мы отдельно рассмотрим топологическую специфику русского языка. В нижеследующих параграфах мы хотим, с одной стороны, показать топологичность русского языка и какие позиции носителя языка она формирует, а с другой – раскрыть тип взаимодействия и отношения