Читать книгу - "Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова"

а это я всегда считал основой счастья. Конечно, занятие мое нельзя было назвать блестящим, но все чувства, которые рождались во мне против меня самого, я трактовал как предрассудок, и в конце концов стал таким же, как и мои новые гнусные сотоварищи. После представления я отправлялся вместе с ними в кабачок, где мы напивались. Почти всегда мы шли оттуда провести ночь в дурном месте: если оно было уже занято, мы выгоняли гостей, а несчастных жертв разврата не только подвергали всяческим измывательствам, но и отбирали у них ту небольшую плату, которая определена им законом.

Часто мы проводили целые ночи, шатаясь по улицам и изощряясь в придумывании всевозможных бесчинств. Одна из любимых наших шуток состояла в том, что мы отвязывали гондолы горожан и отпускали их по каналам на волю волн, с наслаждением предвкушая те проклятия, которыми будут осыпать нас утром. Нередко мы будили в превеликой спешке повивальных бабок и умоляли их бежать к какой-нибудь матроне, которая и беременна-то вовсе не была; то же самое проделывали с лекарями, заставляя их мчаться полуодетыми к вельможам, не имевшим ни малейшей причины жаловаться на здоровье. Не обходили мы и священников: их мы направляли соборовать мужей, мирно почивавших под боком у своих жен.

Я вхожу в дом сенатора Брагадино

В апреле 1746 года синьор Джироламо Корнаро праздновал свою свадьбу с девицей из дома Соранцо. Я имел честь принимать в этом празднестве участие среди музыкантов множества оркестров, игравших три дня без перерыва во дворце Соранцо.

В последний день праздника за час до рассвета я возвращался домой совсем без сил и, спускаясь по лестнице, увидел, что какой-то садившийся в гондолу сенатор обронил письмо, когда вынимал из кармана платок. Я поспешил поднять письмо и возвратить владельцу. С благодарностями он взял его и, спросив, где я живу, непременно пожелал доставить меня к дому. Я сел рядом с ним, а через минуту он попросил меня встряхнуть ему левую руку, которую он будто бы вдруг перестал чувствовать.

Я принялся изо всех сил трясти руку, но он еле слышным голосом пробормотал, что отнимается вся левая сторона и он умирает.

Перепугавшись, я посветил на него фонарем и увидел перекошенный рот и помертвевшее лицо, то есть несомненные признаки апоплексического удара. Велев лодочнику остановиться, я выпрыгнул из гондолы и побежал в ближайшую кофейню, где мне показали дом лекаря.

Я поспешил к нему, и когда после громкого стука в двери мне отворили, почти силой заставил эскулапа следовать за мной в ожидавшую нас гондолу. Он сразу же пустил сенатору кровь. Я тем временем раздирал свою рубашку для компрессов и повязки.

Когда все было сделано, я велел гребцам налечь на весла, и мы тотчас поплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.

Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а последний, явившись, еще раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною.

Я счел себя вправе остаться присматривать за больным и устроился возле его постели.

По прошествии часа явились двое патрициев, друзья страждущего. Оба были в отчаянии. Поскольку лодочники рассказали, что я все знаю, они стали расспрашивать меня, но не захотели выяснить, кто я таков; мне же показалось наилучшим хранить скромное молчание.

Больной оставался недвижим, и только дыхание показывало, что он еще жив. Ему делали примочки, а призванный неизвестно зачем священник, казалось, лишь дожидался его смерти. По моему настоянию никого не принимали, и возле больного оставались только я и оба патриция. В полдень, не отходя от его постели, мы пообедали, сохраняя полнейшее молчание.

Вечером старший из патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, а они проведут ночь на матрасах в комнате больного. «Что касается меня, сударь, то я останусь вот на этом стуле возле постели, ибо, если уйду, больной непременно умрет». Такой ответ, как и следовало ожидать, поразил их, и они с удивлением переглянулись.

Из немногих слов, произнесенных за ужином, я узнал, что сенатором, другом этих господ, был сеньор Брагадино, весьма известный в Венеции как красноречием и талантами государственного мужа, так и любовными приключениями бурной своей молодости.

Теперь он вел жизнь умиротворенного философа среди утех приятельства, которые доставляли ему не отходившие от него в этот час друзья – оба люди честные и любезные, из семейств Дандоло и Барбаро. Сеньор Брагадино был человек ученый, большой шутник, имел приятную наружность и чрезвычайно мягкий характер. Он достиг уже пятидесятилетнего возраста.

Лекарь по имени Терро, взявшийся за лечение, почему-то вообразил, что для спасения надобно растирать грудь ртутью. На следующий день у больного началось сильнейшее головокружение, а лекарь объявил, что через сутки действие снадобья перейдет на другие части тела, которые нуждаются в оживлении посредством циркуляции жидкостей. К полуночи несчастный весь горел, как в предсмертной лихорадке. Приблизившись, я увидел угасающие глаза. Он еле дышал. Я послал разбудить обоих приятелей и заявил им, что если больного сейчас же не освободить от гибельной мази, он умрет. Тут же, не дожидаясь их ответа, я обнажил его грудь и снял повязку, после чего тщательно протер тело теплой водой. Через три минуты дыхание выровнялось, и больной впал в спокойный сон. Мы все трое пришли в полный восторг и отправились спать.

Лекарь явился с самого раннего утра и был очень доволен столь хорошим видом больного. Но когда синьор Дандоло объяснил ему причину такого улучшения, он с превеликим раздражением отвечал, что это смертельно опасно, и пожелал узнать, кто именно позволил отменить его предписание. Тогда сам сеньор Брагадино сказал:

– Человек, избавивший меня от удушливой ртути, понимает в медицине больше вас. – С этими словами он указал на меня.

Изгнанный лекарь разнес историю по всему городу; болезнь все более и более уступала, и когда один из родственников сенатора выразил сомнение, стоило ли лечиться у театрального скрипача, сеньор Брагадино заставил его замолчать, сказав, что один музыкант может знать больше всех лекарей Венеции, а он обязан мне жизнью.

Сенатор и оба его друга внимали мне, как оракулу. Такое отношение придало мне смелости, и я стал рассуждать как знаток физических наук и цитировал авторов, которых никогда не читал.

Синьор Брагадино имел слабость к абстрактным наукам и однажды сказал мне, что для молодого человека я знаю слишком много и, следовательно, во мне должно быть какое-то сверхъестественное начало. Он попросил меня открыть