Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

следующую жизнь прожить в Венеции – быть там котом, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции. <…> Венеция вся – произведение искусства, там особенно отчетливо понимаешь, что созданное руками человека может быть намного прекраснее самого человека[253].

Глубочайшую привязанность к Венеции поэт объяснял и влечением к умирающей красоте, выраженной здесь как нигде больше[254]. Венецианское же пространство и место и роль воды исключительны, лишь отчасти напоминают о Петербурге:

Конечно, внешне у Венеции есть параллели с местами знакомыми. То есть можно сказать, что Венеция похожа на родной город. но она совершенно не похожа на родной город, это совершенно другая опера. Абсолютно иной принцип организации пространства. Прежде всего, его меньше, этого пространства… <…> Очень интересно сравнить венецианскую архитектуру с римской того же периода. В Риме между фигурами апостолов на фронтоне – километр, да? В Венеции эти же апостолы – плечо к плечу, тесными, сомкнутыми рядами. Как в армии. Эта невероятная плотность создает особый венецианский феномен, уже не барокко, а что-то совершенно другое, специфически венецианское. И все-таки самое потрясающее в Венеции – это именно водичка. Ведь вода, если угодно,– это сгущенная форма времени[255].

Нельзя не признать, что выстроенная мною антитеза Петербург – Венеция грешит схематичностью. Лев Лосев не без основания заметил, что в описании Запада Бродским-поэтом

лежит парадоксальное, оксюморонное сочетание конкретности и предельной – здесь можно использовать библейское определение – «безвидности», причем эта «безвидность, анонимность, бесцветность» не чужда и его Венеции[256].

В «Лагуне» взгляд, отдаляющийся от объекта, начинает видеть не статуи, не палаццо, не мосты, а «никуда» и «нигде»:

XIII

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым

лицом, сравнимым во тьме со снятым

     с безымянного пальца кольцом, грызя,

смотрит в то «никуда», задержаться в коем

     мысли можно, зрачку нельзя.

XIV

Там, за нигде, за его пределом

– черным, бесцветным, возможно, белым —

     есть какая-то вещь, предмет.

Может быть, тело. В эпоху тренья

скорость света есть скорость зренья;

     даже тогда, когда света нет.

(III; 46–47)

И все же эти и им подобные строки не могут разубедить меня в том, что мысль о кардинальных различиях двух городов в поэзии Бродского неверна[257].

Какие-то общие черты у Петербурга и Венеции в стихах Бродского встречаются: так, крылатый лев – символ святого Марка – напоминает автору «Лагуны» петербургских сфинксов: «сфинксов северных южный брат» (III; 45)[258]. Но среди стихотворений Бродского есть только одно, в котором происходит взаимное наложение, отражение и слияние образов Петербурга и Венеции,– «В Италии» (1985). Это исключение, лишь подтверждающее противоположную тенденцию, объясняется, по-видимому, тем, что Город святого Марка запечатлен здесь «петербургским» взглядом. Он описан с помощью метафоры золотая голубятня[259], взятой из «Венеции» – стихотворения Анны Ахматовой – одного из «самых петербургских» поэтов русской литературы. У Ахматовой Венеция:

Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще-зеленой;

Заметает ветерок соленый

Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных ласк в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столпе.

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое…

Но не тесно в этой тесноте,

И не душно в сырости и зное[260].

У Ахматовой Венеция никак не соотносится с Петербургом, у Бродского такая соотнесенность есть. Но их роднит только один признак – одиночество лирического «я», отчужденного от толпы, заполонившей улицы:

И я когда-то жил в городе, где на домах росли

статуи, где по улицам с криком «растли! растли!»

бегал местный философ, тряся бородкой,

и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Теперь там садится солнце, кариатид слепя.

Но тех, кто любили меня больше самих себя,

больше нету в живых. Утратив контакт с объектом

преследования, собаки принюхиваются к объедкам,

и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;

голоса в отдалении, выкрики типа «гад!

уйди!» на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.

И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней

сильно сверкает, зрачок слезя.

Человек, дожив до того момента, когда нельзя

его больше любить, брезгуя плыть противу

бешеного теченья, прячется в перспективу.

(III; 280)

Как заметила В. П. Полухина,

лирическая героиня Ахматовой, оставшаяся по ту сторону стихотворения, находится в гармонии со своим окружением, что передано ровной дикцией стихотворения и его пейзажем: «ласковая вода», «ветерок соленый». Даже в повторяющихся отрицаниях последней строфы заложена утвердительная семантика: «Но не тесно…», «и не душно». У Бродского отрицания, будучи абсолютными («больше нету в живых», «нет ничего понятней», «нельзя его больше любить»), свидетельствуют о крайне неблагополучном эмоциональном состоянии лирического «я». Ахматова несколько одомашнивает Венецию в рифме игрушки/подушки. Бродский же ее отстраняет: «выкрики типа: „гад! // уйди!“ на чужом наречьи». <…> Разнятся эти стихотворения и тематически. Из шестнадцати строк «В Италии» только четыре посвящены Венеции. Венеция для Бродского всего лишь повод начать еще одно «пение сироты» (цитата из стихотворения Бродского «Ария».– А. Р.) <…> «Какая степень одиночества!» – сказала Ахматова, прочитав поэму «Шествие». «Какая степень сиротства!» – вероятно, заметила бы она, прочитав «В Италии». Стихотворение Бродского в такой же степени о нем самом, как и о городе[261].

Впрочем, между двумя стихотворениями есть и несомненное сходство. Метафора золотая голубятня у обоих поэтов не просто передает впечатление от полчищ голубей, заполонивших пьяцца Сан-Марко (и числом – добавим в мизантропическом духе Бродского – соизмеримых со стадами туристов, обсевших город), а сближает Венецию с ковчегом, в который дважды возвращался после потопа выпущенный Ноем голубь (Книга Бытия, 8: 8–11). Венеция и для Ахматовой, и для Бродского – дом, родная обитель. Для Бродского – еще и спасительное убежище, ковчег во враждебном и неприязненном мире. Много лет раньше Бродский вспомнил библейское сказание как символ возвращения в стихотворении «Фонтан» (1967):

…все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.

Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.

Так в