Читать книгу - "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин"

листки»[295], – на следующий день был прочитан перед собранием ленинградских писателей, проходившим под председательством А. А. Прокофьева. В действительности это были два разных доклада на одну тему, впоследствии объединенные воедино для публикации. Доклад произвел ошеломляющий эффект: внезапность и категоричность постановления были непривычными и ужасающими.

Стоит отдельно сказать, что ораторский стиль Жданова не был ни харизматическим, ни тем более истерическим. Как свидетельствуют грамзаписи и кинофотодокументы, секретарь ЦК говорил на хорошем русском языке, грамотно и спокойно, хотя иногда казалось, что монотонно. Тембр голоса его был слегка пронзительным, «ядовитым», но не отталкивающим. В целом он был действительно хорошим оратором и говорил очень убедительно, чем разительно отличался от коллег по Политбюро, особенно таких косноязычных, как Г. М. Попов, Н. А. Булганин и др.

Сталину стенограмма доклада понравилась: «Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился превосходный. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте. Привет!»[296]

Конечно, такая ожесточенность постановления по отношению к писателям была призвана лишний раз оттенить партийное руководство Ленинграда. Сын Жданова писал впоследствии: «Мне давно не дает покоя мысль, что отец интуитивно чувствовал приближение “ленинградского дела” и решил как-то предупредить и смягчить удар шумным отвлекающим маневром»[297]. Однако слова Ю. А. Жданова нам кажутся субъективными – его отец в тот момент выполнял волю Сталина и вряд ли мог помыслить о будущей кровавой интриге.

Что касается инициатора и вдохновителя постановления – самого И. В. Сталина, то его роль в подготовке документа Жданов озвучил 15 августа на собрании партактива Ленинграда, и в этом можно видеть истинную роль человека, долгие годы вершившего судьбу страны:

«Мне поручено Центральным Комитетом партии дать разъяснения решения ЦК от 14 августа о журналах “Звезда” и “Ленинград” Должен сказать, что этот вопрос на обсуждение Центрального Комитета поставлен по инициативе товарища Сталина, который лично ознакомился с состоянием этих журналов, читает их и предложил Центральному Комитету обсудить вопрос о недостатках в руководстве этих журналов. Товарищ Сталин лично принимал участие в Оргбюро ЦК, обсуждавшем этот вопрос, и дал руководящие указания, которые легли в основу решения Центрального Комитета партии, которые я обязан вам разъяснить»[298].

Когда вслед за постановлением формировался состав редколлегии журнала «Звезда», то этим также руководил А. А. Жданов. Еще в Москве он разговаривал по этому поводу с А. А. Прокофьевым и П. И. Капицей:

«– Мне с вами нужно посоветоваться о новом составе редколлегии “Звезды”, – сказал Андрей Александрович. – В постановлении указано, что главным редактором будет Еголин с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК. Он сможет только наездами бывать в Ленинграде. Кто из ваших будет его замещать?

Прокофьев предложил мою (т. е. П. И. Капицы. – П. Д.) кандидатуру, но, оказывается, меня уже определили в ответственные секретари. Сталин брал за основу редакции партийных газет, в которых вторым лицом был ответственный секретарь.

– Хорошо, – согласился Жданов, – пусть исполняет две должности.

В редколлегию вошли еще Прокофьев, Борис Лавренев, драматург Борис Чирсков и философ Евгений Кузнецов.

– Надо еще кого-то из литературных критиков ввести, – предложил Жданов. – Только с русской фамилией.

Мы принялись перебирать имена ленинградских критиков. Из блокадников никого не осталось. Те, что эвакуировались с университетом, не годились. О них фронтовики говорили: “Они защищали не Родину, а свои диссертации”. Многие еще служили в армии и находились за пределами Советского Союза. Прокофьев вспомнил Валерия Друзина, который когда-то писал стихи, потом стал критиком и преподавателем литературы. Он был на войне, в армии вступил в партию.

– Хорошо, – согласился Жданов. – Мы попросим его демобилизовать и направим в Ленинград»[299].

30 августа 1946 года Секретариат ЦК утвердил состав редколлегии журнала «Звезда»: главный редактор А. М. Еголин, секретарь редакции П. И. Капица, члены редколлегии Б. А. Лавренев, А. А. Прокофьев, Б. Ф. Чирсков, Е. М. Кузнецов, В. П. Друзин[300]. Таким образом, из утвержденных Ленинградским горкомом 16 июня 1946 г. членов редколлегии в новый состав не попали не только Зощенко и упоминавшийся в постановлении Юрий Герман, но и обладатель нерусской фамилии, член ВКП(б), литературовед и критик Б. С. Мейлах.

Постановление ЦК навело порядок не только в ленинградских журналах, но и в советской литературе вообще. К. М. Симонов писал позднее:

«…В конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году довольно широким кругам интеллигенции, во всяком случае, художественной интеллигенции, которую я знал ближе, казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации, что ли, – не знаю, как это выразить не нынешними, а тогдашними словами, – послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией хотя бы тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника. Кому-то казалось, что общение с иностранными корреспондентами, довольно широкое во время войны, будет непредосудительным и после войны, что будет много взаимных поездок, что будет много американских картин – и не тех трофейных, что привезены из Германии, а и новых, – в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чем-то очень не совпадавшая с тем тяжким материальным положением, в котором оказалась страна, особенно в сорок шестом году, после неурожая.

Было и некое легкомыслие, и стремление подчеркнуть пиетет к тому, что ранее было недооценено с официальной точки зрения. Думаю, кстати, что выбор прицела для удара по Ахматовой и Зощенко был связан не столько с ними самими, сколько с тем головокружительным, отчасти демонстративным триумфом, в обстановке которого протекали выступления Ахматовой в Москве, вечера, в которых она участвовала, встречи с нею, и с тем подчеркнуто авторитетным положением, которое занял Зощенко после возвращения в Ленинград. Во всем этом присутствовала некая демонстративность, некая фронда, что ли, основанная и на неверной оценке обстановки, и на уверенности в молчаливо предполагавшихся расширении возможного и сужении запретного после войны. Видимо, Сталин, имевший достаточную и притом присылаемую с разных направлений и перекрывавшую друг друга, проверявшую друг друга информацию, почувствовал в воздухе нечто, потребовавшее, по его мнению, немедленного закручивания гаек и пресечения несостоятельных надежд на будущее»[301].

Но произошло иное:

«ЦК указал советским писателям и деятелям искусства на необходимость правдиво отображать жизнь советского общества в его непрестанном движении к коммунизму, горячо поддерживать все новое, коммунистическое, бичевать пережитки, мешающие советским людям идти вперед. При этом подчеркивалась необходимость повысить требовательность к художественному мастерству писателя. ЦК призвал мастеров художественного слова к разоблачению реакционной буржуазной идеологии, лживых теорий апологетов