Читать книгу - "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг"

Важно отметить, что в этих рассуждениях коллективный аспект ставится в зависимость от индивидуального. Индивидуальное развитие – необходимое условие успешной классовой борьбы. Иногда аргументация приобретала по преимуществу индивидуалистический характер. Как заметил один из авторов, рабочим нужно самим «заботиться и о своем нравственном и интеллектуальном состоянии»: ведь для того, чтобы решить свои проблемы, мы можем рассчитывать только «на свои индивидуальные способности» [Ближний 1912: 3]. Даже если упор делался на классовую борьбу, логическим центром рассуждений оставался индивидуальный аспект. Подобно тому как личная культура рассматривалась как средство классовой борьбы, так и классовая борьба рассматривалась как средство развития личности, освобождения внутреннего «я» рабочего человека и построения общества, где, как часто повторялось, люди смогут «жить по-человечески». Нравственная и культурная отсталость осуждалась не только как проявление социального угнетения или практическая помеха для классовой борьбы, но и как самостоятельное зло, ибо она наносит ущерб личности индивида.

Чужие

Тайная рана, часто неведомая самому человеку, побуждает чужого к странствию…Он приверженец одиночества, даже в гуще толпы, потому что он предан тени: завораживающей тайне… недостижимой цели.

Юлия Кристева. Чужие самим себе

Как это ни парадоксально, но движущей силой, побуждавшей большинство рабочих авторов проявлять социальную активность, являлось глубинное ощущение того, что в своей собственной среде они чужие – Другие и посторонние. Осознание чуждости пронизывало как их личное самоощущение, так и практики взятого на себя проговаривания чувств и настроений народных масс. В воспоминаниях этих писателей часто идет речь об отстраненности от повседневной жизни с ее грубостью, о поисках правды и смысла в уединенном чтении, в размышлениях и прогулках. Михаил Савин в 1909 году писал, что всю свою молодость ощущал себя чужим «среди суровой прозы» повседневной жизни и предпочитал «жить в мечтах, опьяненный поэзией и жаждой света» [Тюленев 1919: 11]. Нам известно, что многие рабочие писатели выбирали участь странников и скитальцев в буквальном смысле: одни пускались в религиозное паломничество, другие «передвижничали» и «бродяжничали» по стране (в поисках счастья или правды, как признавались позже), некоторые даже добрались до Европы[170]. Странствия и скитания входят в русскую культурную традицию: бродячие крестьяне и работники, художники («передвижники», писатели-скитальцы наподобие Горького или Толстого), странники, проповедники, юродивые, паломники, а также персонажи массовой литературы и народных сказок, выполняющие задание герои, обаятельные разбойники, святые и бродяги.

В жизни и произведениях рабочих писателей странствия наделялись особым значением и пафосом. Пролетарские авторы без конца разрабатывали тему культурной, психологической и моральной изоляции. Чувствуя себя глубинно чужими, они имели склонность культивировать свою отчужденность, которая граничила со своеобразной культурной и моральной тошнотой. Как мы видели, рабочая пресса изобиловала сочинениями рабочих, которые выражали презрение к типичным представителям низших классов России. Многие открыто высказывались о том, сколь тяжелое влияние оказывает на их личность обитание в подобной среде. Как писал Иван Кубиков, «мыслящие рабочие» вынуждены постоянно «защищать свой внутренней мир от плевков» – то ли хозяев, то ли других рабочих. Соседство культурно неразвитых рабочих опаснее всего, потому что при этом увеличивается вероятность, что «мыслящего рабочего» затянет обратно разлагающая пошлая среда. Как бы то ни было, моральное разложение товарищей более всего беспокоило «мыслящих рабочих». Комментируя свежий рассказ Горького «Хозяин. Страницы автобиографии»[171], Кубиков отмечал, «как хорошо обрисовано Горьким чувство одиночества» мыслящего рабочего «среди серой и отсталой массы». Глядя на то, «в какой грязи варятся души человеческие», Кубиков чувствует себя «чужим зверем среди этих людей»[172].

Через поэтическое и прозаическое творчество рабочих авторов – в котором преобладал, безусловно, автобиографический элемент – красной нитью проходит тема пробуждающегося и чувствительного индивида, чуждого окружающим его обычным, темным людям. Рабочие авторы являлись, выражаясь языком того времени, «культурными одиночками» [Деев-Хомяковский 1915b: 10–11] и порой даже брали псевдонимы, которые передавали соответствующий смысл: у Гастева – Одинокий, у Маширова – Самобытник, у Соловьева – Нелюдим. Говоря языком автобиографических заметок Савина, рабочие авторы разрабатывали тему мятущейся «поэтической» личности, противостоящей «прозаической» трясине повседневной жизни. В одной художественно обработанной истории жизни чувствительного, имеющего высокие устремления и одинокого молодого рабочего описывалось его отвращение к «окружавшей с детства малокультурной и малограмотной среды». Повзрослев, он вынужденно «держался особняком от сотоварищей по профессии», в которых замечал множество пороков. Подобная жизненная позиция давалась нелегко. Когда он отказался участвовать вместе с приятелями в ограблении магазина, те подвергли его травле[173]. Другой автор описывал, как рабочие издевались над одним из них за то, что тот увлечен чтением. Его отталкивали «побои, ругань, упреки товарищей», а те в ответ прозвали его Фарисеем [Деев-Хомяковский 1915а: 7–8]. Подобные конфликты стали общим местом в произведениях, написанных рабочими интеллигентами и о рабочих интеллигентах, и отражали болезненную правду жизни. В то же время рабочие авторы порой сообщали о более трагическом финале попыток вновь встроиться в свою среду, когда рабочий начинал пить, буянить (и, возможно, бить жену), бросал читать книги, искать правду и отказывался от новых привычек, делавших его чужим. Например, один такой рабочий, который ненадолго вернулся в свою среду, в конце концов бросился под поезд [Семенов 1911: 2][174]. Иногда подобное отчуждение от рабочей среды приводило к еще более болезненной утрате собственной социальной идентичности. Алексей Чижиков писал в 1914 году о «душе рабочего», которая не отличается от души царя или принца, но «заключена в грубую рабочую кожу»[175].

Что стоит за этими историями отчуждения? Для некоторых рабочих авторов образ чувствительного простолюдина-изгоя являлся продолжением неоромантического культа впечатлительности, развитием образа страдающей личности вплоть до стадии «изысканно депрессивного» чужого. Юлия Кристева, которой принадлежит это выражение, дала очень выразительное описание чужого (хотя прежде всего она имела в виду иностранца в буквальном смысле) – это гордый, но страдающий аутсайдер, который склонен пестовать «драгоценную возвышенную боль», испытывать удовольствие от личной травмы [Kristeva 1991: 5, 10, 21,29,38,135–136]. Аналогичное амбивалентное сочетание боли и удовольствия можно встретить в стихах, которые печатались в журналах, издававшихся «писателями из народа» и для «писателей из народа», – подобные стихи носили характерные названия: «Настроение», «Одиночество». Весьма показательно стихотворение «Одиночество», написанное в 1912 году Сергеем Ганьшиным и помещенное на первой странице журнала «Родные вести» под рисунком, на котором изображен, судя по всему, бездомный бродяга: он прислонился к старому забору на обочине мерзлой дороги и смотрит вниз. «И стою я один, сердце гложет тоска, / Угнетенный, усталый, взволнованный. / Я гляжу в небеса, звезды ясно горят – / Звезды ясные мира