Читать книгу - "Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис"

которые университеты предлагали в качестве оправдания того, что происходило в их лекционных залах, семинарских аудиториях и лабораториях. Французская история была нарративом об эмансипации, как он ее назвал. Наполеон провел реформу высшего образования, чтобы обеспечить подготовку эффективных администраторов и тем самым обеспечить стабильность государства; Лиотар утверждал, что эти реформы сыграли освободительную роль и способствовали распространению знаний среди людей.

Немецкий нарратив легитимации был задуман с менее практической целью. Прусский философ и государственный деятель Вильгельм фон Гумбольдт ассоциируется с изречением «наука ради науки», а университетские реформы, которые он провел в Пруссии 1790-х годов, были задуманы в гегелевских терминах: предметом знания были не люди, а спекулятивный дух. «„Спекуляция“ — здесь имя, данное дискурсу о легитимации научного дискурса». Университеты, такие как тот, который он основал в Берлине, должны были раскрыть всю совокупность знаний и изложить как принципы, так и основы всех знаний. В своей работе Теория образования человека Гумбольдт утверждал, что «конечная задача нашего существования — дать как можно более полное содержание концепции человечности в нашей собственной личности <…> через влияние наших действий на нашу собственную жизнь». Эта задача «может быть реализована только посредством связей, установленных между нами как личностями и окружающим миром»[147]. Идея Гумбольдта, пояснил Лиотар, заключалась не в том, что университет должен служить государству, как предполагал Наполеон, а в необходимости для него быть более умственно глубоким и в то же время дружелюбным. Согласно этому нарративу о спекулятивном духе, существует «универсальная „история“ духа; дух есть „жизнь“, и эта „жизнь“ есть представление и формулировка того, что она есть как таковая; средством ее является упорядоченное познание всех ее форм в эмпирических науках»[148].

Лиотар утверждал, что эти два великих нарратива были использованы для легитимации идеи университета. Но в эпоху постмодерна такие рассказы о прогрессе перестали быть убедительными. При неолиберализме, когда знания стали подобны деньгам, такие истории устарели: единственными источниками легитимности были производительность и эффективность.

«Можно представить себе, что знания будут введены в оборот по тем же сетям, что и денежное обращение», — писал Лиотар. Соответствующим различием, как он представлял, тогда станет не «различие знание/незнание, а станет, как и в случае денежного обращения, „знаниями к оплате/знаниями к инвестиции“, то есть знаниями, обмениваемыми в рамках поддержания обыденной жизни (восстановление рабочей силы, „выживание“) versus кредиты знаний в целях оптимизации результативности программы»[149]. Он опасался, что образование и обучение становятся ценными только с инструментальной точки зрения, а не по сути. Идея Гумбольдта заниматься наукой ради самой науки стала жертвой постмодернизма. «Знание перестает быть самоцелью», — писал Лиотар[150].

Немецкий философ Юлиан Нида-Рюмелин утверждал, что современная европейская политика в области образования понимает образование в узком смысле, как подготовку кадров для рынка труда[151]. Она проникнута «духом McKinsey, а не духом Гумбольдта». Нида-Рюмелин утверждал, что нам нужно выбирать между Гумбольдтом и McKinsey, глобальной (ее клиентами являются 100 из 150 крупнейших компаний мира) консалтинговой компанией, специализирующейся на решении задач, связанных со стратегическим управлением, в частности проблем повышения эффективности и прибыльности компаний, часто за счет закрытия офисов и заводов. Ее идеалу эффективности подвластны и мамона и Господь: среди ее клиентов Банк Англии и Римско-католическая церковь Соединенных Штатов. Правительство Германии наняло McKinsey после падения Берлинской стены.

Лиотар пошел еще дальше в своем описании грядущей сокрушительной деградации знания и науки. Он предположил, что гниение началось задолго до того, как радикалы из студенческих движений 1960-х годов восстали против своих профессоров. Если эмблемой университета, изобретенного Гумбольдтом, проекта Просвещения по интеллектуальному овладению миром, была цветущая роза — Лиотар показал, что она была поражена болезнью с самого начала.

Лиотар предположил, что совместное развитие Просвещения и Промышленной революции не было случайностью. Промышленность снабжала Просвещение технологиями. Лабораториям нужны деньги для выполнения исследовательских задач, поскольку научные инструменты недешевы. В результате, по утверждению Лиотара, знание становится товаром: наука может притворяться, что ведет объективные и независимые исследования, но на самом деле она находится в руках у тех, кто имеет больше денег: «Следовательно, без денег нет ни доказательства, ни проверки высказываний, ни истины. Научные языковые игры становятся играми богатых, или: самые богатые имеют больше всего шансов быть правыми»[152].

Лиотар подвергал сомнению силы разума — саму основу проекта Просвещения, проекта человека по овладению миром с помощью науки. Он утверждал, что методы науки и ценность истины, кажущиеся такими беспристрастными и объективными, на самом деле не таковы. Он утверждал также, что есть два великих нарратива, которые в прошлом легитимизировали погоню за научным познанием: что история есть прогресс в направлении социального просвещения и эмансипации, а познание есть прогресс в направлении тотализации знания. В постмодернистскую эпоху они оба утратили силу: коррумпирование стремления к знаниям духом McKinsey как бы означало, что единственное оправдание или легитимацию существования университетов, науки или процесса поиска знания можно найти лишь в их финансовой эффективности.

По мере прихода к власти после публикации книги Лиотара всё большего количества неолиберальных правительств недостатки подобного меркантильного подхода к образованию в целом и к высшему образованию в частности стали очевидны. Кабинеты Маргарет Тэтчер урезали бюджеты на образование и снижали зарплаты учителям и ученым, что спровоцировало утечку мозгов, в основном в Соединенные Штаты. Подобная враждебность к государственному образованию отчасти была вызвана стремлением снизить роль государства; но это было типично также для ее подхода к восстановлению экономики — разделяемого и другими неолибералами подхода, ориентированного на краткосрочный результат. Несмотря на то что сама она была ученым-химиком и получила оксфордское образование, Тэтчер сокращала бюджеты на научные исследования, за что ее упрекали руководители таких фармацевтических гигантов, как Glaxo и ICI.

«Если и существует одно утверждение, с которым большинство экономистов могут согласиться, так это утверждение о том, что в развитых странах экономический прогресс базируется на двух вещах, которые тэтчеризм не смог обеспечить, — поощрении прогресса научных исследований и создании образованной рабочей силы», — писал Джон Кэссиди[153]. Другими словами, даже если переконфигурировать подход к знаниям как к вещи, имеющей только потребительную ценность, нацеленность на краткосрочные результаты и хроническая недостаточность инвестиций в образование могут привести к тому, что неолиберальное правительство само создаст условия для провала своей политики. Если знания следует рассматривать как просто еще одно из средств обеспечения материальной выгоды, правительство Тэтчер, отдавая предпочтение достижению краткосрочных выгод в ущерб долгосрочным результатам, сильно просчиталось даже в его собственных терминах.

За много лет до написания Состояния постмодерна Лиотар состоял во французской левокоммунистической политической организации «Socialisme ou Barbarie» («Социализм