Читать книгу - "Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер"

между актерами и публикой, Квитка снова обращается к теме, которая всегда его волновала, – связь между подлинным и искусственным: «…смех, хохот не умолкал; даже крик слышен был: “ай да браво!., вот жид, так жид!”» Добровольный критик из зала практически дублирует комплимент, которого удостоился Кузьма Трофимович в начале «Солдатского портрета»: «а слива, так таки точнісінько слива». Но неожиданно хорошо принимаемый публикой спектакль превращается в кошмар драматурга:

Но вдруг все смолкло: вдруг жид, начавший говорить свое, переменяет тон и предмет разговора; рассказывает чистым простонародным языком о каком-то приключении, как он спас утопавшую девочку… Актер хочет остановиться, но суфлер поддает преусердно и каждое слово точно в рот кладет [Квітка 1978–1981,4: 399–400].

Суфлер, поняв, что в его тексте перемешаны листы и в «Жидовскую корчму» вплетена «Лиза, или Торжество благодарности» Н. И. Ильина (1803), предлагает публике выбор: он готов сбегать домой и принести недостающие листы из «Корчмы», или актеры продолжат играть «Лизу» [Квітка 1978–1981, 4: 541][175].

Квитка крайне редко обращается к шаблонным образам евреев, цыган и турок из вертепного театра, предпочитая высмеивать представителей власти или помещиков: москаля в «Солдатском портрете» или богатого жениха Минички в «Ярмарке». Включив в свое повествование водевиль Семенова, Квитка использует этнические стереотипы для того, чтобы, во-первых, развеселить читателя этой вертепной сценкой и, во-вторых, показать гротескное смешение разных культур, характерное для ярмарочных историй. И все же сцена с «Жидовской корчмой» выставляет Квитку в не самом выгодном свете. Его неуклюжее изображение еврейских персонажей резко контрастирует с тем, как глубоко и точно он понимал и описывал украинцев и их обычаи. Если Гоголь часто вставлял в свои произведения стереотипных евреев, то Квитка этого не делал почти никогда, даже в комедиях. В сущности, этот эпизод в театре является единственным во всей повести, где появляются евреи. Из всего водевиля Семенова Квитка выбрал, чтобы изобразить идеальное фиаско, именно ту сцену, где еврей-корчмарь сталкивается с романтическим героем. Эти два персонажа настолько несочетаемы между собой, что из-за перепутанных листов пьес возникает словесный цирк. Квитка пишет о том, что ярмарка – это место, где могут пересекаться и демонстрировать свои национальные черты представители самых разных народов; однако, показывая, как театральная публика смеется над карикатурными хасидами, он тем самым явно дает понять, что эти же люди враждебно отреагировали бы на такую встречу, если бы она произошла в реальности.

Сцена в театре напоминает нам о том, как сам Квитка в поисках непредвзятых критиков ходил на рыночную площадь читать свои произведения простым украинцам. Впрочем, в «Ярмарке» представление, которое поначалу имело большой успех, заканчивается сумятицей и разногласиями между критиками. Публика, когда ей предлагают выбор, не может прийти к единому мнению. Как и в «Солдатском портрете», где рынок неожиданно превратился в форум ценителей искусства, критика не всегда оказывается последовательной. Выбор между бурлеском и сентиментализмом, который Квитка устами суфлера предлагает сделать публике, – это не только выбор между двумя любимыми литературными жанрами писателя, но и, в какой-то степени, попытка самообмана: возможно ли, что отрицательные отзывы критиков связаны с тем, что они предпочитают другой жанр? Часть зрителей хочет, чтобы актеры переключились на драму; другие кричат, что они заплатили деньги, чтобы увидеть водевиль. Когда представление возобновляется, суфлер вынужден орать «что есть духу», потому что актеры не выучили текст. В конце спектакля благодарная публика вызывает суфлера на сцену для оваций:

Кто-то вскрикнул ему: «Спасибо! Ты за всех потрудился!»

– Благодарю почтеннейшей публике за поощрение слабого моего таланта, – импровизировал суфлер, – хотя мне такая работа и не впервое, но честь, сделанная мне теперь, заставит меня впредь отличаться еще более. – И при заглушительных рукоплесканиях занавес скрыл его от благодарной публики [Квітка 1978–1981, 4: 400].

Суфлер, выходящий на поклон под гром аплодисментов, доводит этот фарс до ожидаемого комического финала. Оплошность, случившаяся в театре, предшествует куда более серьезной оплошности, которую совершают герои повести при сделке с шерстью. И все же суфлер, героическими усилиями предотвративший фиаско, оставляет надежду на то, что и наших героев ждет хеппи-энд, несмотря на понесенные ими финансовые потери. Квитка дает нам понять, что здоровый смех и сочувственная реакция публики намного важнее, чем скрупулезный подсчет прибыли, брак с состоятельным мужчиной или точное следование написанному тексту Квитка, первый украинский прозаик, как и суфлер, является голосом, произносящим неотрепетированные строчки. Говоря о том, что комический прилежный суфлер не только заслуживает поощрения, но и готов «отличаться еще более», Квитка обращался к тем же критикам, что и в предисловии к «Солдатскому портрету». Только на этот раз он писал на русском – литературном (и критическом) языке империи; поэтому и критика в его адрес звучала громче.

Занавес

Квитка написал «Ярмарку» летом 1840 года, и вскоре после этого повесть была опубликована в «Современнике» [Квитка 1840]. В письме к Плетневу, издателю этого петербургского журнала, Квитка писал: «…посылаю между прочими и статью “Ярмарка” по требованию Вашему для IV-ой книжки “Современника”». Плетнев, в свою очередь, писал своему соредактору Гроту: «В этот же день Квитка прислал мне новую повесть “Ярмарка” – прелесть!» [Грот, Плетнев 1896:26][176]. Грот, однако, отвечал на это: «…да и Ярмарка скучновата; в повестях Квитка слишком растянут, почти всегда; впрочем, я из Ярмарки мало прочел» [Грот, 1896: 102]. Плетнев возражал и утверждал, что «Ярмарка», вероятно, была лучшим из того, что написал Квитка [Грот, Плетнев 1896: 115].

Грот и Плетнев часто спорили о Квитке в своих письмах. В последующие годы они нередко обменивались сплетнями о своем украинском коллеге. Как и другие критики Квитки, о которых речь шла выше, редакторы «Современника» придерживались диаметрально противоположных точек зрения относительно его творчества. Грот по большей части отрицательно отзывался о прозе Квитки. Плетнев же постоянно выступал в защиту своего друга, рассказывая о том, как повесть Квитки обсуждается в литературных салонах и аристократических домах Петербурга[177]. В феврале 1841 года Плетнев был разочарован тем, что «Сенковский о Квитке говорит, что его сочинения есть mauvais genre; что у него нет слога и подлый язык; что его сцены никого не интересуют, ибо касаются пороков и недостатков провинциальных и частных» [Грот, Плетнев 1896: 232]. Не принимая критику Сенковского, Плетнев пишет Гроту: «Но как же уверять, что черты смешного потому не смешны, что их автор подметил не в столице, а в провинции?» Политическая и культурная незначительность провинциальной жизни в глазах столичных жителей оказывается тем фактором, который более всех прочих влияет на отношение критиков