Читать книгу - "Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер"

Он нес Тольку, кряхтя и ругаясь, нес по той дороге, которой они шли вчера. Дотащив его до развилки, он опустил его на землю и сказал, что пойдет искать людей. Эта дорога наверняка ведет в какую-нибудь деревню.

– Сиди и не шевелись, – строго приказал он. – Будешь шевелиться – яд до сердца дойдет. Понял?

– Понял, – ответил Толька. – Дурак я, что ли.

Гришка побежал по дороге, но потом вдруг вернулся и подскочил к Тольке и быстро-быстро стал бить его по щекам, со щеки на щеку.

– Ты что, очумел? – закричал Толька. – За что бьешь?

– Не очумел, а так полагается! А то ты заснешь и не проснешься. Я знаю, у нас в колонии один шкет угорел, так его фельдшер кофеем поил и по щекам бил, чтоб он не помер.

– Так ты меня сначала кофеем напой, тогда и бей, – сказал Толька.

– Господи боже! – плачущим голосом ответил Гришка. – Господи боже! Ну где я здесь, в лесу, кофею возьму? Ну где? Бить я могу, но кофею где я достану?

Он ушел, а Толька остался сидеть на траве. Кругом стояла осенняя лесная тишина. Тольке начало казаться, что Гришка ушел давным-давно и никогда уже не вернется. А он, Толька, здесь и помрет. Ему было очень жалко себя. Время от времени он поглядывал на ранку. Она была совсем маленькая и не кровоточила. И вообще с ногой пока ничего особенного не происходило. Может быть, он просто напоролся на сучок?

Вспомнив, что в кармане курточки у него лежит соль, он вынул этот маленький пакетик и посыпал солью ранку – он где-то слыхал, что соль от чего-то помогает. На обрывке бумаги, в которую была завернута соль, он прочел: «…давший алкоголизмом – и в доме вдовы воцарился траур. Вскоре г-жа Муравейникова слышит Голос, как бы идущий с неба: „Он явится! Жди!“ В следующую ночь вдова слышит в коридоре шаги. Некто входит в столовую. Вот открывается дверца буфета… Слышен звон рюмок… Г-жа Муравейникова замирает в ужасе, но Голос вещает ей: „Не бойся! Это явился астральный дух усопшего г-на Муравейникова!“ Вскоре вдова подписалась на наш журнал».

Дальше шли условия подписки, но Толька не успел с ними познакомиться. Вдали послышался скрип телеги, чьи-то голоса.

– Ты живой? – услышал он голос Гришки, и Гришка подбежал к нему и стал рассказывать, как он нашел деревню и всполошил там всех и что Тольку отвезут на подводе в сельскую больницу. Сразу же подъехала и телега, а к Тольке подошел мужчина с бутылкой.

– Пей! – сказал он, приставив бутылку к Толькиному рту. – Хоть через силу, а пей. Это от змеиного яда самое верное средство.

Толька начал пить. Это был не то самогон, не то водка, и пить было Тольке очень противно. Но помирать ему не хотелось – вот он и пил.

Гришка тем временем пошел отыскивать мешок, зонт и Толькины ботинки. Когда он вернулся, таща все это, Толька был уже совсем пьян. Он хохотал и нес чепуху.

– Усопший дух! – кричал он Гришке. – С зонтиком, как старик, ходишь!

Тольку погрузили на телегу и повезли. Он лежал на сене и пел песни, которым выучился у Гришки. А Гришка молча шагал рядом с телегой…

Проснулся Толька рано утром в комнате с чистыми бревенчатыми стенами. В комнате стояло несколько пустых коек. На соседней койке сидел Гришка.

– Голова болит, – сказал Толька. – Болит, прямо сил нет. Где это мы?

– В больнице, – ответил Гришка. – Сейчас домой нас отправят, в детдом. У тебя ничего такого нету, доктор сказал, что домой можно. И никакая змея тебя не кусала, выдумал ты все. А я, как дурак, твою грязную лапу сосал.

Когда они по аллее подходили к детдому, Гришка раскрыл зонт и затянул: «В нашем авто под медвежьею полостью желтый стоял чемодан. Каждый невольно рукою дрожащею щупал холодный наган…»

– Замолчи! – по привычке сказал Толька. – Опять заныл!

– Друг я тебе или не друг? – строго спросил Гришка.

– Друг, – ответил Толька. – Черт с тобой, пой сколько влезет.

Ныне, вечно и никогда[34]

1

Гражданская война кончилась, и после многих передвижений полк прочно обосновался в Старой Полисти, где были большие казармы. И сразу начались перемены. Отчислялись красноармейцы старших возрастов, переводились куда-то командиры; а к тем командирам, которые оставались пока в полку, приезжали жены и дети. Все вокруг полны были новыми, уже мирными заботами, все чего-то ждали. Всем казалось, что время тянется слишком медленно.

Но Толькин отец ничего не ждал, и время для него шло слишком быстро. Он еще числился в списках, с ним еще считались – все-таки военспец; но никому он уже не отдавал приказаний, и его уже не назначали дежурным по части. Его не отчисляли потому, что ему некуда было уйти из полка, и еще потому, что знали: протянет он недолго. Да он и сам знал это.

И только два человека в мире: Георгина и Толька, – не верили, что он умрет. Они просто не могли себе представить его смерть, и потом оба они были верующими и надеялись, что Бог тут чем-то поможет.

А Толькин отец теперь целыми днями лежал в длинной, очень неуютной комнате со сводчатым потолком.

Таких комнат было несколько в правом крыле казармы, и назывались они почему-то «гостевыми селюльками».

И вот отец лежал в этой гостевой селюльке на широком мягком диване, со спинки которого свисали ошметки срезанной шевровой зеленоватой кожи. На полу возле изголовья стоял эмалированный мелкий судок – в него отец сплевывал мокроту. Когда-то в трех таких судках, поставленных один на другой и соединенных дужкой, вестовой приносил обеды из командирской столовой, но теперь отцу хватало на день тарелки супа.

У другой стены комнаты, возле шкафа, стояла узкая железная кровать без матраса. На ней лежали доски, и доски эти были застелены старыми ватниками. На этой постели дремали во время дежурства или санитар, или фельдшер Дождевой, или Георгина – она дежурила чаще всех. Тольку к отцу пускали неохотно, да тот и сам гнал его из селюльки. Ведь у отца была чахотка. Она началась у него из-за ранения, полученного еще на германской войне. Она тихо тлела в нем все эти годы, пока он воевал, а теперь, когда все войны вроде бы кончились, она вспыхнула в нем, и для него началась новая война, последняя, в которой он воевал один на один.

Однажды Толька все-таки продежурил ночь