Читать книгу - "Постсоветская молодёжь. Предварительные итоги - Екатерина Кочергина"

часть молодого поколения (в среднем – 36 %) воспринимает их как неудачников: среди 15–19-летних юношей таких 27 %, среди девушек этого же возраста – 35 %. Примеривая на себя (в том возрасте, когда собственной семьи еще нет) семейные роли, девушки гораздо жестче оценивают своих родителей, чем юноши: среди 25–29-летних молодых женщин доля таких ответов – 39 %. С возрастом общая критичность возрастает и составляет в среднем 40–41 % (различия между полами стираются).

Возможно, объяснение этому может заключаться в замедленном взрослении юношей, но к 30 годам (к моменту создания своей семьи или рождению своих детей) мнения и тех и других выравниваются. Главные претензии к родителям: «не сумели сохранить хорошие (человеческие) отношения друг с другом» (таких практически две пятых от считающих своих родителей «неудачниками»), «не реализовались в жизни», «не сделали карьеру, ничего не добились» (от четверти до трети этой категории респондентов), «всю жизнь работали, но ничего не накопили» (каждый третий подобный ответ). В итоге 41 % всех молодых людей считает, что они будут воспитывать своих детей иначе, чем их самих воспитывали (с возрастом доля придерживающихся такого мнения растет: среди 15–19-летних юношей – 33 %, среди взрослых молодых людей – 47 %; среди девушек соответствующих возрастов эти показатели будут 40 и 46 % соответственно). Во многом это иллюзии и форма молодежного негативного самоутверждения, и тем не менее швы поколенческих разрывов совершенно очевидны.

Советская и, по существу, постсоветская система не требуют от работника особых усилий в повышении собственной квалификации и интенсивности профессиональных достижений (этим они принципиально отличаются от западной, например западногерманской, японской или южнокорейской этики труда)[59].

Эрозия и последующая девальвация традиционалистской модели распределения авторитета в семье влекли за собой и перераспределение техник поощрения и контроля, разные способы гратификации («отец» долгое время замещался патерналистским и авторитарным государством).

Вторжение массовой культуры в 1990-х годах и шок от слома ценностных (институциональных) ориентиров, системы отсроченной гратификации, отозвались у молодого (перестроечного) поколения стремлением к немедленному признанию и установками на неоткладываемое и чисто гедонистическое потребление. Как заверяет реклама: «Все смотрят на тебя»; «Ты этого достойна!» (почему, за счет чего – совершенно неважно, сам факт потребления выступает как высшая ценность самоутверждения). Массовая культура, принесшая новые образцы потребления, новые ориентиры для стандартов и образов жизни, фактически заместила высокий уровень (несостоявшейся) иерархии ценностей (и статусов) и в очень большой степени девальвировала ценности социального порядка, что стало одной из причин быстрого и широкого распространения массового нигилизма, наложившегося на аморализм советского времени.

Быстрый рост аномии, вызванной экономическим спадом и кризисом, сломом институциональных структур, не мог в этих обстоятельствах компенсироваться моделью жизненного поведения отца, характерной для эпохи советской индустриализации и даже научно-технической революции. Но дисквалификация доминирующих институтов вела не только к депрофессионализации установок молодежи, но и к повышению ранга новых, особо престижных профессий (точнее, социальных статусов), обещаемых новыми или негосударственными формами образования и занятости. В потенции эти новые структуры предполагают позитивную гратификацию, сопровождающуюся выбором, усилиями, рационализацией субъективного поведения (планированием и расчетом времени на дальнюю и среднюю дистанцию, отказом от немедленного удовлетворения, доверием к дальнему и формальному) и кооперации (конвенции, альянсы, кооперация и проч.). Появляется такой тип студента как «ботаник», ориентированный примерно так же, как и студент престижных зарубежных университетов (но характерно, что он отмечен как странный, выпадающий из общего ряда).

Вместе с тем страх не вписаться в эту новую систему отношений и новых форм гратификации порождает в слоях, где уже закрепились представления об иных, несоветских образцах жизни и поведения, достаточно ощутимые фрустрации и напряжения, реакцией на которые опять становятся более тесные отношения подростка с матерью (и соответствующие проблемы адаптации к окружению)[60].

В результате подобной социализации недоверие к формальным структурам (школа, армия, производство) и доверие к «своим» (короткий радиус доверия) могли компенсироваться только быстрым путем – достижением благополучия через партикуляристскую лояльность держателям средств насилия (власти, администрации, криминальным или коррумпированным организациям), что, в свою очередь, дискредитировало и подрывало модель жизненного успеха через индивидуальные усилия и преданность универсальным ценностям. Тем самым укреплялись двойные рамки «недостижительности» (через короткий радиус своих и девальвацию универсальных правил и ценностей). Компенсация социализационных дефицитов и механизмов шла через столь же неформальные каналы: пир-группы сверстников, структуры «неуставных отношений» в армии, коррупционные связи на работе и т. п.

Индивиды, включенные в подобные структуры, находятся в зоне большей социальной защищенности, психологического комфорта, нежели одиночки или члены только формальных институциональных структур (в армии, в студенческих общежитиях и т. п.). В кругу близких они чувствуют ответственность за свои действия и действия других партнеров, поскольку их ресурсы достаточны для того, чтобы влиять на поведение других членов этого круга или группы. Более того, отношения подобного рода, как это отмечено в ряде исследований, становятся образцовыми, модельными и переносятся на отношения другого порядка (другого уровня – политические, межнациональные или межстрановые). Образцы понимания или интерпретации действий партнеров такого рода оказываются самыми убедительными и важными, покрывающими зоны дефицита понимания, неопределенности и раздражения.

Трудности для социализации представляют отношения, выходящие за границы этих персонифицированных и неформальных взаимодействий, всего, что подпадает под нормы формальных институтов с их безличными, анонимными, репрессивными и неподконтрольными регуляциями. Вместе с тем следует учесть принципиальную разнотипность (разнородность) различных формальных институтов: тех, что ближе к модерным (предполагающим субъективную включенность и ценностный тип регуляции – негосударственная экономика, коммуникации, массовое потребление, массовая культура, развлечения, интернет-информация и т. п.), и тех, что остались с советского времени, мало изменились: армия, система господства и авторитета, государственные структуры управления (от милиции и суда до электоральной демократии); и промежуточных или смешанных форм: массового образования (среднего и высшего), СМИ, системы стратификации.

Социализация к формальным (в особенности репрессивным) институтам не сопровождается ценностными вознаграждениями, сопоставимыми с теми, которые санкционируют отношения в ближнем кругу (если не считать «ценными» возможности избежать наказания и лишения, депремирования). Она построена преимущественно на включении принципиально других механизмов санкционирования поведения: всеобщего подчинения, заложничества, средового давления, конформизма, халтуры, пассивности и двоемыслия, ориентации на снижение (адаптации через снижение). Поэтому она дает общую установку на понижение в качестве реакции на внешние и репрессивные институты. Ослабление авторитета и престижа отца в семье (косвенным образом и не сразу) затрудняет формирование у подростков универсальных механизмов регуляции, мотивации достижительности, способностей к оперированию категориями «большого времени» и, напротив, усиливает терпимость к репрессивности и ответную готовность к агрессии[61].

Отсутствие запроса на работников высокой квалификации и на интенсивный эффективный и производительный труд означает не просто хронические дефекты или, точнее, недостаточность системы вознаграждений и стимулов для непрерывного повышения собственных ресурсов, дефициты человеческого