Читать книгу - "Ледяной Скипетр - Алексей Велесов"

Ветер бил в лицо, как будто пытался вырвать из неё что-то важное — не дыхание, не тепло, а саму память. Она не плакала. Слёзы давно высохли, превратившись в крошечные льдинки, которые рассыпались у неё под ногами, как стеклянные бусины. Одна из них упала на ладонь — и не растаяла. Просто лежала, холодная и хрупкая, как обещание, которое нельзя сдержать.

Ещё неделю назад бабушка сидела на этом самом мосту, вязала чулки и рассказывала, как в её девичестве Двина предупредила деревню о пожаре — три ночи подряд шумела у берега, будто звала на помощь.

— Река — не вода, — говорила она, поправляя очки на кончике носа, — река — душа земли. А душа не молчит без причины.

Теперь причина была ясна.

— Ты слышишь? — прошептала Елена, обращаясь не к ветру, не к небу, а к реке. — Ты ведь всегда отвечала…

Но Двина молчала. Ни плеска подо льдом, ни шепота в изгибе течения. Только глухой стук собственного сердца и далёкий вой северного ветра, похожий на плач забытого духа.

Елена знала: река не просто вода. Её бабушка говорила, что каждая река — это живое существо, у которого есть имя, память и голос. А Северная Двина — особенно. Она помнит времена, когда по её берегам ходили волхвы, а в глубинах спали русалки, оплетённые корнями вековых сосен.

С детства Елена слышала этот голос. Не ушами — грудью. Когда ей было страшно — а страшно было часто: отец ушёл, мать умерла рано, и только бабушка осталась — река напевала колыбельную. Когда радовалась — например, когда впервые прочитала «Слово о полку Игореве» и поняла, что слова могут быть живыми — река бурлила, как смех. А когда грустила — шептала: «Погоди, дочь. Всё пройдёт. Вода течёт — и боль унесёт».

Но теперь — тишина.

Стоя на мосту, Елена вдруг почувствовала — память проснулась. Не та, что хранится в голове. Та, что живёт в теле.

Ей восемь лет.

Весна. Апрель. Снег уже сошёл, но земля ещё мёрзлая. В избе пахнет полынью и страхом.

Мать лежит на лавке, укрытая старым одеялом. Лицо — белое, как простыня. Губы — синие. Она кашляет, и в платке, который прижимает к губам, — кровь. Алая. Слишком яркая для такого бледного лица.

Бабушка стоит над ней, шепчет заговор — старинный, тот, что передавался из поколения в поколение:

«Водица-сестрица, унеси боль-кручину,

Унеси хворь-неволю,

Верни дочери силу,

Верни матери волю».

Но заговор не помогает.

Елена сидит в углу, сжимает в руках тряпичную куклу, которую сшила мать, и плачет. Беззвучно. Потому что бабушка сказала: «Не шуми. Мать должна отдыхать».

Но мать не отдыхает. Она умирает.

В какой-то момент Елена не выдерживает. Она выбегает из избы, бежит к реке — той самой Двине, что всегда её слушала.

Падает на колени у воды, бьёт кулаками по льду: — Спаси её! Пожалуйста! Ты же можешь! Бабушка говорит, ты — живая! Спаси маму!

Река молчит.

Лёд не трескается. Вода не отвечает.

Елена кричит, пока голос не садится. Потом просто лежит на снегу, уткнувшись лицом в мокрые рукава.

Когда она возвращается в избу — мать уже мертва.

Бабушка сидит рядом, держит её за руку и плачет. Тихо. Как плачут те, кто видел смерть много раз, но так и не привык.

Елена подходит, смотрит на мать. Та будто спит. Почти улыбается.

— Почему она не спасла? — шепчет Елена. — Река. Почему она не помогла?

Бабушка гладит её по голове: — Река — не бог, дитя. Она не творит чудеса. Она только помнит. И иногда — утешает.

— Тогда зачем она? — кричит Елена. — Зачем эта магия, если она не может спасти?!

Бабушка обнимает её, прижимает к груди: — Магия — не для того, чтобы побеждать смерть. Она — чтобы не забывать жизнь.

Елена не поняла тогда этих слов.

Но теперь, стоя на мосту двадцать три года, она поняла: Магия — это не сила. Это ответственность.

Она обернулась к деревне. Архангельск — не город, а скорее посёлок на краю света, где все знают друг друга, но никто не лезет в душу. Избы, укрытые инеем, стояли тесно, как старики на морозе, прижавшись друг к другу за теплом. В окнах — ни огонька. Только луна, бледная и безучастная, лила на снег свой холодный свет.

Елена всегда чувствовала себя здесь чужой. Не потому что не любила — любила. Но потому что слышала то, что другие не слышали. А в деревне, где верят в домовых, но боятся тех, кто с ними разговаривает, это делало её «странной». Даже подруги в университете шутили: «Ты что, ведьма?» — и смеялись. Она смеялась в ответ. Но внутри — сжималась.

Елена пошла по узкой тропинке, протоптанной в снегу. Сапоги скрипели. Ветер стих, но тишина стала ещё тяжелее.

У калитки соседской избы стояла тётя Маша — пожилая женщина в ватнике, с платком на голове. Она подметала крыльцо, хотя снег всё равно падал.

— Елена? — окликнула она. — Куда это ты в такую метель?

Елена остановилась, натянула улыбку: — В город, тётя Маш. Дела.

Тётя Маша прищурилась: — Дела в такую ночь? Ишь ты… Смотри, не заблудись. Лес нынче злой — говорят, духи ходят. Вчера Петрович видел у реки тень. Без лица. Только глаза горят.

Елена почувствовала, как по спине пополз холодок. Но виду не подала: — Это Петрович после самогона видел, тётя Маш.

Тётя Маша покачала головой: — Смейся, смейся. А потом не говори, что не предупреждали. Духи нынче злые. Будто что-то их разбудило.

Она ушла в избу, плотно прикрыв дверь.

Елена постояла ещё немного, глядя на закрытые окна. Деревня спала. Но спала ли она спокойно?

Изба бабушки стояла на краю деревни, у самого леса. Её построил ещё прадед — плотник, что умел говорить с деревом. Стены были тёплыми даже в самые лютые морозы, а печь — будто дышала. Внутри пахло можжевельником, воском и старыми книгами. На полках — банки с сушёными травами, свитки, береста. На стене — икона Святой Марии, но перед ней — не лампадка, а маленький кристалл льда.

Елена ворвалась внутрь, задыхаясь.

— Бабушка… — выдохнула она, хотя знала: та уже не ответит.

Старуха лежала на лавке, укрытая белой простынёй. Лицо — спокойное, почти улыбающееся. Руки сложены на груди, а между пальцами — пучок полыни и веточка можжевельника. «От злых духов», — шептала она всегда. Но сегодня, видимо, даже они не помогли.

Елена опустилась на