Читать книгу - "Семеновские застенки (Записки очевидца) - Н. П. Даурец"

Пришли два ходи (а их в отряде тогда было очень много), положили тело в мешок и вынесли во двор, где и зарыли.　

Погибли муж и жена.　

Зачем эти две смерти?　

Были люди, которые старались протестовать против порок и ненужных расстрелов, но сами за это платились жизнью.　

Так, например, прапорщик Богатырев и его приятель (фамилии не помню, — какая-то не русская), старые отрядники, с самого начала с Семеновым в боях дрались как львы, все-таки были расстреляны по приказанию Тирбаха.　

Наглядевшись порок и расстрелов совсем невинных людей, прапорщик Богатырев и его приятель явились в штаб отряда с протестом. Их выслушали и сказали, что они могут итти. Сего же дня, вечером, капитан Попов получает пакет с приказанием уничтожить названных офицеров. Конечно, призваны были офицеры тот же Алешин и Мосолов, и им поручено было это. После некоторого обсуждения, они явились к Попову и заявили, что своих сослуживцев будет немного неудобно уничтожать, на что Попов согласился, и Богатырев и его приятель были отправлены в отряд Красильникова, якобы отвезти один секретный пакет, который и был им вручен.　

Этот способ употребляли все время вплоть до прихода в Пограничную.　

Офицеры, памятуя, что всякое приказание должно быть исполнено, бережно везут пакет, и доставляют адресату.　

Там прочитали, напоили их пьяными и задушили, а потом на автомобиле увезли в сопки.　

Все было сделано тайно. Никто, кроме начальства, не знал. Кто-то наткнулся на эти трупы, и по знакам на рукаве „О. М. О.“ узнали, что офицеры — семеновцы. Началось брожение. Тирбаху много стоило уладить это дело. Атаману и красильниковцам было сказано, что это большевики и самозванцы: способ, который употребляется и по сие время. Чуть что — так: „А! самозванец, большевик, на сопку его!“. А солдатам отряда было объявлено, что таких-то офицеров во время командировки убили большевики.　

Так все и заглохло.　

Особенно усиленная рубка и расстрелы были в Маккавеево: январь, февраль и март месяцы 1919 года.　

Рубили во дворе, где жил капитан Попов. И соседей можно сейчас спросить, так как они часто смотрели через забор. Делалось все это, конечно, ночью. Раз даже один из подглядывателей попался, но отговорился тем, что вышел „до ветру“, ничего не видел и не знает. Ему пригрозили поркой, а потом и хуже — и взяли под надзор. Тех, кого рубили, когда они умирали увозили на Ингоду и спускали в прорубь, а тех, кого расстреливали, увозили расстреливать в сопки и бросали на с‘едение волкам. Но расстреливали редко: жалели патронов, а рубкой прямо таки увлекались, некоторые учились и дошли до виртуозности. Отличался прапорщик Павлов (теперь почему-то подполковник, который был взят Тирбахом в штаб, а сейчас в Гродекове служит Уссурийскому казачеству, и прапорщик Тарчинский, произведенный в Маккавеево же из гардемаринов. У каждого была своя работа: Павлов отличался во　дворе; Тарчинский хорошо рубил, когда осужденный стоял над прорубью, и ловко с помощью солдат спускал под лед. Но однажды случилось так. Два осужденных (оба железнодорожники), а суд был скорый и правый: председатель капитан (теперь подполковник или даже полковник) Перли, а члены — два-три офицера сидят за столом.　

Перед тем, как привести на суд осужденных, или шомполами, или же нагайками всыпят по первое число.　

— Ты большевик? — спрашивает председатель.　

— Нет, помилуйте, — начинает, плача, осужденный.　

— Как нет? — кричат.　

Тут уж именно кричат все и часто — и члены, и председатель, а также и конвоиры, начинают избивать и тут же уводят на двор и рубят, или везут в сопки.　

Не было ни одного случая, чтобы кого-нибудь оправдали, конечно, когда суд происходил таким образом. Часто председательствовал кап. Попов.　

А иногда не было никакого исхода, так как на записке или делах обвиняемого был поставлен карандашом крестик и обведен кружочком — и подпись: „полковник Тирбах“, — ну, это значит: „гроб“.　

Тут, будь хоть весь мир за него, никаких доказательств против него, все равно, — он должен быть уничтожен. Судьи обыкновенно не разбирали таких дел, да и вообще не разбирали. А просто, после того, как зададут два — три вопроса, вроде того, как зовут твою жену, — уводили на пытку, а потом уже на казнь.　

Вот такие эти два осужденные и были. Одного начали рубить; было отрублено ухо, в двух-трех местах изрублено плечо; судьи, конечно, присутствуют, тут же сами упражняются; но потом раздумали и решили расстрелять и повели в сторону станции по улице, предварительно связав одного с другим; но когда стали проходить улицу, и открылся пустырь, идущий вплоть до станции (кто был в Маккавеево, так тот знает), приговоренные, как сговорились, порвав тоненькую бичевку, бросились в разные стороны. Сначала опешили, конвоиры открыли стрельбу и одного сильно ранили и потом добили, а изрубленный так и убежал за линию в сопки, в лес. Сейчас же, конечно, были посланы раз‘езды и конный, и пеший во все стороны и, главным образом, в сторону, куда он убежал, но найти не могли.　

Кто был в Маккавеево приблизительно в средине февраля 1919 г., тот, наверное, помнит тревогу со стрельбой в 2 или 3 часа ночи. Это вот самое и было. Постарались, безусловно, замять: жителям сказали, что это ночная, пробная тревога для частей, а самым надежным частям, от которых и были высланы раз‘езды, что это бежали два важных преступника.　

Все, конечно, помнят случай зимой 1919 же года: покушение на атамана в театре, когда к нему в ложу с галлереи была брошена бомба, и он был ранен в ногу. Были пойманы шесть человек, один из них — еврей. Суда никакого не было; просто они были посланы из Читы в Маккавеево с препроводительной бумагой. Все время они не сознавались.　

Употребляли, кажется, все — и шомполы и нагайки. Ничего не помогало. Тогда еврея (а остальных расстреляли так) привели в баню, которая служила для этой цели, а подчас и „губой“ для провинившихся солдат, и поручили допытаться Мосолову, для чего был позван солдат-китаец Чав Го-тин.　

В бане еврея раздели до нага, дали несколько десятков шомполов.　

У китайца, между прочим, были какие-то инструменты, в виде сапожных ножей. Потом попробовали жечь раскаленым железом. Еврей отказывался. Тогда голову его (а он имел богатую шевелюру) полили керосином и зажгли. Он упал в обморок. И вообще после каждого приема он был или в обмороке, или близко к этому; тогда ему давали некоторое время отдохнуть. Но не помог и огонь. Тогда еврей был подвешен к потолку за руки, а Чав Го-тин одним из своих ножей начал