Читать книгу - "Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан"

наш отец не был «женат». Такое было тогда время. Но среди причин этого молчания точно были и другие обиды, другие страдания. Отец настаивал, что Жюдит хочет и должна быть на свадьбе своей сестры. Мама уступила.

Эта новость глубоко меня потрясла. У меня была сестра, и мне не терпелось с ней познакомиться.

Будущее готовило мне немало разочарований…

После первой настоящей встречи с Жюдит я была раздавлена. Она была такой милой, такой совершенной, а я такой неуместной, неловкой. Она была сама общительность и непринужденность, а я – словно дунайская крестьянка. От нее веяло женственностью, а во мне еще было много детского. Ощущение от первой встречи длилось долго. С тех пор мне доводилось встречать такой тип женщин, и теперь я знаю, как себя с ними вести. Но тогда я была подавлена, виновата. Ко всему прочему, она изучала философию, а я – всего лишь языки. Сколько раз, когда мы с ней пересекались в Сорбонне, она делала вид, что не знает меня. Я страшно страдала, потому что мне пока не хватало трезвости взгляда, чтобы осудить ее. Дважды я проводила каникулы с отцом. Первый раз в Сен-Тропе, второй – в Италии, на море, уже не помню, где именно. В Сен-Тропе была и Жюдит. Ее присутствие заставляло меня в полной мере ощущать свою посредственность. В памяти осталась странная сцена: отец и Жюдит танцуют на местном балу в Раматюэле[5], будто влюбленные. В какой же мир я попала? Разве отец – это не отец? В Италии она присоединилась к нам после поездки в Грецию с однокурсниками, которые, кажется, были поголовно в нее влюблены. Многие были отстранены еще в Афинах, избранные остались до конца. Отец очень гордился этой историей. Со мной он не откровенничал. Жюдит была королевой. Бывала ли я в Греции? были ли у меня поклонники? Тем летом я впервые загадочно заболела: общее изнеможение, ничего не хотелось, ничего не радовало, жуткое расстройство. В попытках успокоить себя, я винила во всем жару. Когда я вернулась в Париж, все встало на свои места.

Когда нам было шестнадцать (восемнадцать?) лет, мама спросила у нас с братом, хотели ли бы мы носить фамилию Блонден. Мы, естественно, отказались.

В апреле 1962 года – мне был двадцать один год – я заболела. Все указывало на грипп, и, соответственно, от него меня и лечили. Около недели я провела в постели, затем температура спала, и мне сказали, что я выздоровела. Однако некоторые симптомы остались: сильнейшее физическое и умственное истощение – мне нужно было по двенадцать часов сна, было трудно слушать лекции и еще сложнее запоминать материал. С утра до ночи невыносимое ощущение того, что голова набита ватой. Я не могла больше читать. Даже кино приводило меня в растерянность. Иными словами, сил больше не было ни на что, осталось лишь желание выздороветь. Я была уверена, что у меня «что-то было». Я обращалась ко многим врачам – общей практики и специалистам – и сдавала многочисленные анализы. Ничего не находили. Я все же смогла закончить учебу, в состоянии сомнамбулы, пользуясь тем, что уже знала.

В декабре я должна была поехать на некоторое время в Москву, чтобы подтянуть русский и насладиться этим переходным годом, своего рода каникулами, перед тем как начать профессиональную деятельность. Эта поездка была для меня очень важна, и с каждым месяцем росла моя тревога от того, что она могла не состояться.

По моим воспоминаниям, идея обратиться за помощью к отцу пришла маме. Они договорились о встрече в определенный день и час на улице Жаден. Я невероятно сильно ждала этого свидания. Раз уж все эти глупые врачи не смогли меня вылечить, то кто как не отец – выдающийся психоаналитик, в гениальности которого я уже не сомневалась, – сможет меня услышать и спасти? На самом деле ситуация была тем более ужасна, что окружавшие меня люди, не понимавшие ничего в моих страданиях и жалобах, кажется, подозревали меня в чрезмерной снисходительности к себе, лени и даже, возможно, лжи.

Я вижу себя стоящей на балконе в назначенный час, выжидающей прихода отца. Время шло, а его все не было. Мое нетерпение нарастало. Как он мог так сильно опаздывать в таких обстоятельствах?

Улица Жаден достаточно короткая, чтобы ее можно было зараз охватить взглядом. В нескольких метрах от нашего дома находился бордель – тихий, с респектабельной клиентурой. С моего наблюдательного поста я вдруг заметила женщину, выходившую оттуда быстрым шагом. Через несколько секунд следом за ней вышел мужчина. С изумлением я узнала в нем своего отца.

Как он посмел обречь меня на такое страдание, чтобы в первую очередь удовлетворить собственное желание? Как он мог прийти заниматься сексом на улицу Жаден, в двух шагах от дома собственных детей и бывшей жены? Я вернулась в квартиру, кипя от негодования.

Чем закончилась эта история? Мои воспоминания о ней довольно спутаны, и неспроста. Единственным, что я запомнила из того, что говорил мне в тот день отец, было следующее: сепарация от матери принесла бы огромную пользу, нужно уезжать, не раздумывая. Я была в полной растерянности. Какая могла быть связь между мамой и ужасным состоянием, в котором я находилась? И что ему вообще было известно о моих отношениях с ней? Как в детстве, так и в подростковом возрасте я всегда была очень независимой, проводила большую часть времени с друзьями и едва осознавала, какую важную роль играет существование и присутствие матери. С самых ранних лет во время каникул я совершенно спокойно прощалась с мамой, как и большинство детей, полностью погруженная в ожидающее меня удовольствие. (При этом, насколько я помню, встреча на вокзале после разлуки всегда глубоко меня трогала. Я издалека видела, как мама поднималась на перрон, высокая, стройная, со светлыми волосами, взволнованная, и ее выражение лица и движения отражали всю любовь матери, которая вот-вот наконец-то сможет заключить своего ребенка в объятия).

Итак, все святое семейство настаивало на моем отъезде: отец, дядя по материнской линии, работавший хирургом в больнице, двоюродный брат-невролог, хорошая подруга дяди, заслуженный врач, который меня осматривал, и сама мама – и я уехала, как и собиралась, 18 декабря 1962 года, твердо решив для себя в течение года ни с кем не разговаривать, что бы ни произошло. Еще в поезде, увозившем меня на другой конец Европы, я начала вести дневник, потому что чувствовала, что для меня это было единственной