Читать книгу - "Демон, которого ты знаешь - Айлин Хорн"

После этого я сочла возможным попробовать обсудить с ним его неприязнь к санитарам-африканцам из ночной смены, предположив, что они на уровне подсознания могут напоминать Габриэлю солдат, которые так напугали его, когда он был подростком. Удача означала бы новый существенный прорыв, но я не была уверена, что Габриэль поймет меня и сможет уловить связь, к пониманию которой я его подталкивала. Однако другие медики сообщали, что жалобы Габриэля на двух африканцев, дежуривших по ночам, за несколько недель, прошедших после нашего прорывного разговора, стали реже. Все надеялись, что если Габриэлю удастся установить контакт с матерью, мы увидим более существенный прогресс в его лечении.

Зима закончилась, началась весна. Мы почувствовали радостное возбуждение, когда наши коллеги из социальных служб сообщили, что нашли мать Габриэля, войдя в контакт с той же группой христианских религиозных деятелей, которая много лет назад помогла Габриэлю добраться до Британии. Был организован телефонный разговор между матерью и сыном. Договорились, что Тревор и Дэйв посидят во время разговора рядом с Габриэлем, чтобы обеспечить ему моральную поддержку, и, если потребуется, помогут и подскажут требуемую информацию.

Если бы это было кино, скажем, бродмурская версия ленты «Эта замечательная жизнь», самое время было бы вступить струнному оркестру и саккомпанировать хору ангелов, а на экране в это время Габриэль и его мать должны были бы воссоединиться под раскидистым деревом в сиянии звезд или прожекторов. Но Бродмур – это своего рода антипод Голливуда, так что в итоге все пошло отнюдь не по этому благостному сценарию. На следующий день после состоявшегося телефонного разговора мне позвонил врач-консультант Габриэля и сказал, что беседа с матерью привела нашего пациента в состояние глубокой депрессии. Слышимость была далеко не идеальной, но главная проблема состояла в том, что Габриэль не смог понять, что именно говорила ему мать. Похоже, он перестал понимать локальный диалект, на котором она говорила. Я представила себе несчастного парня, оказавшегося в лингвистической «ничейной зоне», и у меня упало сердце.

Было очевидно, что мать Габриэля очень расстроилась из-за того, что сын болен, – это было все, что ей сообщили перед телефонным разговором. Габриэль дал понять Дэйву и Тревору, что не может рассказать ей правду – что он попал в тюрьму за преступление, связанное с насилием, и, конечно же, о том, что напал на человека в кафе и теперь его держат в психиатрической больнице. Бродмур такое место, которое трудно описать даже англичанину, – как же мог найти подходящие слова для этого Габриэль, которого терзал стыд, мешавший рассказать все как есть, а его мать находилась в далекой Эритрее? Он лишь подтвердил, что на самом деле находится в больнице. Она, разумеется, засыпала его вопросами. У него что – рак? Он страдает от боли? В общем, Габриэль довольно быстро свернул разговор.

В течение первых суток после телефонного разговора с матерью Габриэль вернулся в свое параноидальное состояние и снова стал проявлять признаки враждебности к окружающим. Он обвинил двоих санитаров-африканцев, дежуривших по ночам, что они пообщались с его матерью до разговора, наплели о нем всякого вранья и настроили ее против него. Находясь в психотическом состоянии, он стал утверждать, что «эта старуха» с дрожащим голосом не могла быть его матерью, у которой голос был «красивый, похожий на звук колокольчика». Потом Габриэль решил, что санитары заколдовали его мать. В течение нескольких последующих дней он обливался слезами, рыдая и бессвязно что-то причитая.

Нас очень обеспокоил такой поворот событий – как медиков, так и других пациентов. Думаю, все мы, включая меня, испытали болезненное разочарование из-за несбывшейся мечты о том, что материнская любовь может если не исцелить Габриэля чудесным образом, то по крайней мере облегчить его состояние. Всем врачам, независимо от их специализации, в том числе профессионалам самого высокого уровня, приходится время от времени испытывать разочарование и ощущение беспомощности. Ситуация с Габриэлем в этом смысле многому меня научила. Он, сам не подозревая об этом, помог мне понять, что при движении вперед остановки и откаты назад неизбежны и что они – нечто столь же преходящее, как и наши успехи. Подобно герою стихотворения Киплинга «Если», мне необходимо было постараться научиться, с одинаковым хладнокровием воспринимать как триумфы, так и поражения.

Нелегко было выдержать несколько наших сеансов после неудачного телефонного разговора. Габриэль на протяжении всех этих встреч тихо плакал и говорил о том, как это больно – чувствовать, что мать стала чужим человеком, и как ему тяжело от того, что отца нет в живых. Тем не менее я не могла не отметить колоссальную разницу в нашем общении теперь и в первые дни после нашего знакомства, когда мой пациент был не в состоянии даже четко сформулировать свое отношение к рутинным событиям, происходящим в больнице. Как это нередко бывало и с другими пациентами, я превратилась для Габриэля в «жилетку», в которую можно порыдать, в человека, которому можно пожаловаться. Я очень остро реагировала на его излияния – душевная боль, которой он со мной делился, вызывала у меня молчаливые слезы, от которых щеки становились совершенно мокрыми. У меня есть коллега-психотерапевт, который изобрел и активно использует очень точное выражение – «осознанная откровенность». Так он называет решение разделить с пациентом нашу человеческую эмоциональную реакцию на его проблемы. Связь между врачом и пациентом, которая возникает в результате этого, – суть, квинтэссенция процесса лечения. Но у врача-профессионала эта общность сильно отличается от той, которая существует между ним и его друзьями или членами семьи. Когда речь идет о пациенте, врач делится с ним своими эмоциями, чтобы помочь ему научиться воспринимать и принимать что-то реальное. Это требует от специалиста-медика жесткого самоконтроля, и по этой причине многие психотерапевты сами зачастую нуждаются в длительных периодах терапии. Они позволяют нам оценить разницу между восприятием тех или иных вещей нашим сознанием и сознанием наших подопечных, а также понять, где граница между осознанной откровенностью и саморазоблачением. Когда Габриэль впервые увидел на моих щеках слезы, он яростно затряс головой и закричал: «А вы не плачьте, не плачьте, доктор!» Он подумал, что каким-то образом задел или обидел меня, и я заметила, что он опасается, как бы я не подумала, что ситуация чем-то напоминает тот случай, когда он меня толкнул. Я объяснила, что так не думаю, что сейчас все совсем по-другому и что докторам-психотерапевтам бывает больно и грустно, когда они ничем не могут помочь своему пациенту.