Читать книгу - "Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот"

искавший под обломками погибших мифологий следы древних суеверий; Апулей, объяснявший басни символами, чудеса — неясным определением тайных сил природы, а миг спустя сам насмехавшийся над собственной доверчивостью; Апулей, то и дело прибегавший к иронической усмешке, сбивающей с толку читателя, готового принять его всерьез, — вот кто был родоначальником этого семейства писателей, которое может еще по праву принять в свои ряды автора «Смарры»{393} — этой античной грезы, этого поэтического воплощения самых потрясающих феноменов кошмара.

Многие читатели увидели во «Влюбленном дьяволе» всего лишь забавную небылицу, похожую на множество подобных произведений той поры и достойную занять место в «Кабинете фей»{394}. Самое большее, на что он мог бы, по их мнению, претендовать, — это встать в один ряд с аллегорическими сказками Вольтера; с таким же успехом можно сравнивать мистическое творчество Апулея с мифологическими фацециями Лукиана{395}. «Золотой осел» долго служил темой символических теорий философов Александрийской школы;{396} даже христиане относились к этой книге с уважением: сам святой Августин{397} почтительно называет ее опоэтизированной формой религиозного символа. «Влюбленный дьявол» вполне достоин не меньших похвал и являет собою значительный шаг вперед в развитии творческой манеры и писательского таланта Казота.

Таким образом этот человек, известный вначале как изысканный поэт школы Маро и Лафонтена{398}, затем как наивный сказочник, увлекающийся то сочностью старинных французских фаблио{399}, то ярким причудливым колоритом восточной сказки, введенной в моду благодаря успеху «Тысячи и одной ночи», и, наконец, следующий более вкусам своего века, нежели собственной фантазии, вступил на самый опасный путь литературной жизни — иными словами, начал принимать всерьез собственные выдумки. Правду сказать, это было несчастьем и славой величайших авторов той эпохи: они писали собственными слезами, собственной кровью; они безжалостно предавали, в угоду вульгарным вкусам читающей публики, тайны своего духа и сердца; они играли свою роль с той же истовой серьезностью, с какой некогда актеры античности обагряли сцену настоящей кровью для развлечения всемогущего плебса.

Но кто мог бы предположить в этом веке всеобщего неверия, когда само духовенство едва ли не насмехалось над своими собственными убеждениями, существование поэта, любовь которого к чисто аллегорическому чуду мало-помалу завлекла его в бездну самого искреннего и пылкого мистицизма?!

Книги, посвященные каббале и оккультным наукам, изобиловали в тогдашних библиотеках. Самые странные и нелепые средневековые суеверия возрождались в форме остроумной, легковесной притчи, способной примирить эти подновленные идеи с благожелательным вниманием фривольной публики, полунечестивой-полуверующей, наподобие патрициев Греции и Рима времен упадка. Аббат Виллар, Дом Пернети, маркиз д’Аржан{400} популяризировали тайны «Эдипа Египетского»{401} и ученые грезы флорентийских неоплатоников{402}. Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино{403} возрождались в новом обличий, надушенные на манер XVIII века, — в «Графе де Габалисе», в «Каббалистических письмах»{404} и прочих образцах трансцендентной философии{405}, приспособленной для светских салонов. Героиня «Влюбленного дьявола» — именно из этой компании шаловливых домашних духов, описанных Беккером в статье «Инкуб» или «Суккуб» в альманахе «Зачарованный мир»{406}.

Слегка зловещая роль, которую автор в конце концов заставил играть очаровательную Бьондетту, позволяет думать, что в это время он еще не был посвящен в тайны каббалистов или иллюминатов:{407} ведь они всегда тщательно отделяли духов стихий — сильфов{408}, гномов, ундин или саламандр — от ужасных пособников Вельзевула. Однако рассказывают, что малое время спустя после публикации «Влюбленного дьявола» к Казоту явился таинственный незнакомец{409} с внушительной и уверенной осанкою, с лицом, осунувшимся от занятий наукой; коричневый плащ скрывал статную, высокую его фигуру.

Он попросил Казота о приватной беседе и, оставшись с хозяином наедине, сделал несколько таинственных знаков, к каким прибегали посвященные, дабы признать друг друга.

Удивленный писатель спросил незнакомца, не немой ли тот, и потребовал разъяснений. Но пришедший вместо ответа лишь сообщил своим знакам еще большую загадочность.

Казот не смог сдержать нетерпения.

— Простите, месье, — сказал тогда незнакомец, — но я полагал вас одним из наших, притом самых высоких степеней посвящения.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — отвечал Казот.

— Но если это не так, то откуда же почерпнули вы те идеи, коими проникнут ваш «Влюбленный дьявол»?

— Да из головы, откуда же еще?!

— Возможно ли?! Все эти заклинания среди развалин, эти тайны каббалы, эта оккультная власть человека над духами воздуха, эти поразительные рассуждения о магическом могуществе цифр, о воле, о фатальности бытия… неужто вы сочинили все это сами?

— Я много читал, хотя, признаюсь, без всякой системы, без направления…

— И вы даже не франкмасон?

— Даже не франкмасон.

— Тогда знайте, месье, что либо по внушению свыше, либо по чистой случайности вы проникли в тайны, доступные лишь посвященным первой степени. Думаю, в дальнейшем вам было бы разумнее воздержаться от подобных откровений.

— Как! Неужто я сделал это? — в испуге вскричал Казот. — Но я заботился лишь о том, чтобы развлечь читателей и доказать, что следует остерегаться козней дьявола!

— Откуда же вы взяли, что наша наука имеет хоть какое-нибудь отношение к Князю Тьмы? А ведь именно к такой мысли приводит ваша опасная книга. Я принял вас за нашего собрата, предавшего тайны общества по мотивам, которые и решил выяснить. Но коль скоро вы, как я вижу, профан, не ведающий о нашей высшей цели, я берусь наставить вас, посвятив в тайны того мира, который окружает нас со всех сторон и в который вы проникли единственно благодаря вашей интуиции.

Разговор их затянулся надолго. Биографы расходятся в подробностях, но все они единодушно констатируют внезапный переворот, что произошел с тех пор в убеждениях Казота, невольно ставшего адептом этого загадочного учения. Он даже не подозревал о том, что представители его все еще существуют. Писатель признал, что выказал в своем «Влюбленном дьяволе» непростительную строгость к каббалистам, о коих имел весьма смутное представление, и что их обряды, вероятно, не были такими уж пагубными, как он их там изобразил. Он даже покаялся в том, что слегка оклеветал невинных духов, населяющих и оживляющих срединные области воздуха, приписав им сомнительную сущность духа женского пола, отзывающегося на имя Вельзевул.

—