Читать книгу - "Генеральская дочь - Мелания Соболева"

— Алина? — выдохнул, хрипло, как будто сигаретами забил горло.

— Я могу зайти? — голос ее еле слышен, как будто она не ко мне, а в пустоту спросила.

Молча отступил. Она вошла, вся как на нерве. Закрыл дверь, глянул на нее — дрожит, как припадочная.

— Мне холодно на тебя смотреть, — бросил, маскируя все, что в голове вертелось. — Повернись.

Она медленно обернулась, будто на автомате. Я снял с нее пальто. Оно тяжелое, мокрое, как свинец. И под ним — белая водолазка. Мокрая. Прозрачная, как целлофан. Под ней — твердые соски. Не девчонка уже. Женщина. С грудью, которая сейчас… Черт. Только не вставай, приятель. Не сейчас.

— Саш… мне страшно.

Эти слова ударили сильнее, чем если бы она влепила мне пощечину. Никогда ее такой не видел. Ни на понтах, ни в слезах. Просто честно — ей страшно.

— Он угрожает тебе? — уже знал ответ, но все равно спросил.

— Он угрожает тебе, — тихо сказала она.

— Я не боюсь его.

— Он сказал… если я не помогу вытащить его дружка из зоны, то с тобой разберутся. Он сказал «Бешеный». Я… не знаю, но он это сказал так, будто тот уже у твоей двери стоит.

И у меня внутри все встало. Как лед. Бешеный. Этот мудак уже близко. Уже знает, кто я. Уже копает под меня. Это значит — я его совсем скоро достану.

Я посмотрел на нее. Мокрая. Холодная. Но не сломанная. И внутри у меня все заиграло. Она пришла ко мне. Сказала. Переживает. За меня. А мне… чертовски захотелось согреть ее. Руками. Телом. Хоть чем-то, блядь.

— Ты что, переживаешь за меня? — усмехнулся, голос сел, как после ночи с дешевым самогоном.

Она не ответила. Просто стояла. И это молчание — громче крика. Она вся дрожала, а я, как идиот, думал не о том, что ей страшно, а о том, как бы подольше смотреть на то, как прилипает ее кофта. Как ее глаза не врут. Как она… живая. Настоящая.

Я сделал шаг ближе. Она не двинулась. Ни на шаг.

— Я просто не хочу, чтобы тебя убили по моей вине, придурок, — прошипела она, тихо, почти не дыша, но каждый слог резал по коже, как лезвие по внутренней стороне запястья.

Ладно. Вот этого мне и не хватало. Не сладкой Алины из генеральской квартиры, не стервы с клубной стойки, а вот этой — огненной, с глазами, в которых вместо зрачков искры, с голосом, который дрожит от страха, но все равно кидается грудью на амбразуру, чтобы меня вытащить. Именно в такие моменты я становлюсь чертовски… твердым. Не только в теле — в характере, в решении, в желании.

Я сделал шаг ближе, чувствуя, как ее дыхание касается моего лица. Один воздух на двоих, будто мы в камере без окон. Она не двинулась. Не отшатнулась. Только глаза у нее сузились, как у кошки, готовой либо кинуться, либо сдаться — в зависимости от того, кто первый дрогнет.

— Здесь вообще нет твоей вины, Алина, — сказал я, хрипло, прямо ей в губы.

Она опустила взгляд. Мельком. Но этого хватило, чтобы я понял: она смотрела именно туда. И мне уже не нужно было гадать, думает ли она о том же. Все было на лице. В шее, натянувшейся, как струна. В пальцах, сжимающих край свитера.

Черт. Все, баста. Я больше не выдержал.

Я схватил ее за затылок резко, жестко, без предупреждений, вжал в себя, как в последний раз. Моя рука впилась в ее мокрые волосы, пальцы скользнули по затылку, чувствуя холод кожи под липкой от дождя тканью. И я впился в ее губы, глубоко, с яростью, с тем голодом, что накапливался неделями — я жрал ее. Я вторгся языком в ее рот, как вражескую территорию, и она отвечала — стоном, губами, прикусывая мой язык.

Мокрая одежда прилипала к ней, как вторая кожа. Я чувствовал, как сквозь тонкую ткань проступают ее соски — твердые, как два гвоздя, — и это сносило мне башню. Одежда холодная, вся насквозь, лезет под пальцы, липнет к телу. А я — голый по пояс, и ее мокрая грудь прижималась к моей коже, и этот контраст — лед и пламя — сводил с ума.

Я рванул ее ближе, чувствовал, как ее живот касается моего, как дрожит она, как ногти ее впиваются в мои плечи, оставляя царапины, как она выгибается, будто хочет залезть под кожу. И стоны — низкие, глухие, сдавленные, срывающиеся с ее губ, каждый из которых отдавался внизу живота, как удар, как вспышка.

Я кусал ее губы, жадно, до боли, и не отпускал.

Я не остановился. Не мог. Да и не хотел. Все пошло к чертям в тот момент, как только мои губы коснулись ее. Там уже не было возврата — только мы, жара, холод и этот бешеный, липкий голод, который невозможно насытить. Я чуть разжал хватку, не отрываясь от ее рта, и медленно, с тем мерзким, нарочитым спокойствием, которое вырастает из безумия, просунул ладони под ее водолазку.

Холодная, насквозь промокшая ткань скользила по моим рукам, как змея, пока кожа ее не встретила мои пальцы — горячая, дрожащая, покрытая мурашками, как будто ток пошел по венам. Я чувствовал каждую вибрацию под пальцами, как она дернулась, вздрогнула, как все ее тело отозвалось на это касание. Она на миг отстранилась — не в отказе, в рефлексе, словно вдохнуть нужно было, вынырнуть на поверхность. Глубоко, с хрипом, с напряжением в каждом вдохе. Но я не дал ей времени.

Я снова вжал ее в себя, резко, как удар — и поцеловал глубже, яростнее. Руки мои скользнули выше по ее телу, по изгибам ребер, по влажной, дрожащей коже, пока не добрались до груди. И тогда — оба больших пальца легким нажимом сомкнулись на ее сосках, твердых, как камень, чувствительных до безумия. Она застонала — глухо, резко, как будто ее выстрелили изнутри.

Этот стон прошел сквозь меня, как пуля — горячий, обжигающий, точный. Она вжалась в меня бедрами, будто сама уже не могла терпеть, будто искала, чувствовала мою твердость, трением через джинсы, через свою липкую одежду, будто это был якорь, ее проклятое спасение. А я крутил пальцами — медленно, точно, с нарастающим давлением, скользя, прижимая, мучая, доводя.

И в каждом ее выдохе было отчаяние. Она не умела сдерживаться — и я не хотел, чтобы она сдерживалась. Пусть весь этот мокрый, грязный, опасный, адский