Читать книгу - "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили"

не обнаружить, что эти женщины приняли маскулинную социальную роль. Данные гендерные перформансы были осуществлены не только ради достижения материальных благ или благоприятной возможности жить как мужчина в мужском мире. Однополое влечение у этих женщин было неразрывно связано со стремлением придумать себя как новую личность. Они не просто становились военнослужащими-мужчинами или (как Александр Павлович) преуспевающими нэпманами, но еще и «ухаживали за девочками» и имели «много связей с женщинами»[296]. Полагая, что маскулинная гендерная роль – отличный инструмент удовлетворения их влечений, они активно использовали те возможности, которые она предоставляла.

Несмотря на осознание своего однополого влечения, эти женщины физически хотели оставаться женщинами. Их «неудавшиеся копии» маскулинности (выражение Джудит Батлер) позволяют нам рассмотреть обычно скрытую от нас подоплеку гендерных предписаний[297]. В то время, когда публикации об изменении биологического пола животных производили сенсацию, и все более широкую известность приобретала роль гормонов в определении биологического пола[298], эти женщины вовсе не стремились изменить свой пол путем медицинского вмешательства. И Евгения Федоровна М., и П. А., пациентка доктора Скляра, определенно знали о последних достижениях гормональных теорий[299]. Другие подобные личности (как отмечено выше) в конце 1920-х годов уже искали контакт с советскими хирургами, горя желанием изменить свой пол. Но Евгения Федоровна, П. А. и Александр Павлович не входили в когорту «скороспелых» транссексуалов[300]. В «Истории моей болезни (краткая исповедь человека среднего пола, мужского психогермафродита)», опубликованной ее психиатром, Евгения Федоровна М. писала, что женщины ее типа «считают свой пол недоразумением и желают превратиться в представителей противоположного пола», но сама она не настаивала на операции для изменения собственного тела. Наоборот, она выступала за признание того, что «[л]юди среднего пола только в одном отношении отличаются от всех остальных тем, что у них половое влечение направлено на представителей своего пола». Она утверждала, что «люди среднего пола почувствуют свою ответственность перед обществом и станут полезными ему, когда их перестанут угнетать и душить по своему несознанию и мещанскому невежеству»[301].

По сути дела, Евгения Федоровна отстаивала социальные и политические права «среднего пола», сознательно заимствуя эссенциалистские научные аргументы у сторонников гомосексуальной эмансипации. Ее принятие мужской гендерной персоны – один из традиционных путей, которым шли сексуально амбивалентные люди для того, чтобы упорядочить свое положение в мире, – было лишь временным решением. Она предвидела, что в скором будущем медицина поймет гендерную и сексуальную амбивалентности и общество будет относиться к их проявлению с должным пониманием. Революционная вера в то, что наука положит конец архаичным моральным структурам и внесет рациональность в сексуальные взаимоотношения людей, была могущественным орудием не только в руках большевистских законотворцев и медицинских экспертов, но и в руках простых людей, стремившихся с ее помощью оправдать свои собственные влечения. «Историю моей болезни» Евгения Федоровна М. написала для своего психиатра, причем для объяснения своей личности она оперировала научной терминологией. Психиатрическая элита признала, что владение Евгенией Федоровной новейшей мировой научной литературой было впечатляющим[302]. Из имеющихся в моем распоряжении источников трудно судить о степени начитанности Евгении. Она интересовалась преимущественно теориями о «псевдогермафродитах» и «психогермафродитах». Эти термины были популярны в 1920-х годах благодаря таким ученым, как Рихард фон Крафт-Эбинг и Хэвлок Эллис, и употреблялись для обозначения индивидов, испытывавших разные степени влечения к людям того или иного пола (предшественников современных «бисексуалов»)[303]. Евгения Федоровна говорила о «псевдогермафродитах» как личностях, испытывающих лишь однополое влечение. Она вторила концепциям апологетов однополой любви, использовавших термин «средний пол».

По ее словам, «псевдогермафродиты (как мужские, так и женские) имеют особое расположение к однополой сексуальности» и «стремление к женщине женщины среднего пола – такая же точно натура, как для нормального мужчины стремление к женщине». Факт врожденной предрасположенности Евгения Федоровна доказывала на основе эротических сновидений о людях того же пола:

Во сне человек собой не владеет, и если во время невольного любовного экстаза является женщине образ женщины, а не мужчины, такова, значит, ее природа, которой она не в силах переделать. Этого естественного, с их точки зрения, стремления они не в силах перебороть в себе, даже если бы пожелали. Раз мы пришли к убеждению, что наряду с обыкновенной любовью существует еще однополая любовь как особенная разновидность, надо сделать из этого логический вывод и дозволить людям среднего пола доступный им род полового удовлетворения.

Евгения утверждала, что общество должно научиться различать первичные половые признаки (внешние половые органы) и «психические половые особенности», которые определяют половое влечение и «заложен[ы] самой природой в яички». Она дословно цитировала апологета «среднего пола» царской эпохи, утверждавшего, что наука прекрасно знает о подобном различии:

Проф[ессор] Фрайд справедливо указывает на то, что людей в половом отношении извращенных нельзя считать вырождающимися. Это явление встречается у людей во всех остальных отношениях вполне нормальных и нравственно и умственно очень развитых. <…> В числе мужчин с ненормальным уклонением полового влечения можно назвать выдающихся писателей (Оскара Уайльда, Уитмана, Верлена), художников (Микель Анджело) и музыкантов (Чайковский), и это ясно доказывает, что людей средняго пола нельзя отнести к категории умственно и психически разстроенных[304].

Свои собственные слова Евгения использовала для утверждения о том, что научные данные о половой промежуточности вынуждают общество относиться к подобным ей лицам рационально и гуманно: «Желательно, чтобы при суждении о гомосексуальных людях прежде всего имели в виду их личность и их душевные свойства, а не те поступки, которые, как и у нормальных, составляют частное дело». В «Истории моей болезни» она соединяла традиционное восприятие сексуальной амбивалентности (как формы гермафродитизма) с новейшими научными идеями (проявление аномальной функции половых желез). Желание преображения в лицо противоположного пола – то есть стремление подчинить свое влечение к женщинам миру, который выстроен по гетеросексуальной норме, – смешивалось у нее с озвучиванием идеи о новой идентичности (человеке «среднего пола») или «гомосексуальных личностях». Если мир не мог перестроить тело Евгении (которое не понимали), снабдив его мужскими половыми органами, или узаконить принятый ей маскулинный гендер (сделать ее Евгением Федоровичем), то обществу оставалось лишь примириться с ее половым влечением, с ее сексуальностью, направленной на женщин, как с сущностной особенностью ее личности, которую просто не понимали. К языку науки и эмансипации Евгения Федоровна прибегала, дабы объяснить и отстоять как свое однополое влечение, так и гендерное диссидентство.

Заключение

Однополые взаимоотношения между женщинами в царской России и в первые годы советской власти служат отражением изменений, которые претерпевали роли и возможности женщины того периода. Все больше и больше женщин отходило от уклада патриархальной деревни. Как и в случае с мужчинами, перебравшимися в город, семья, землячество или артель далеко