Читать книгу - "«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения - Роман Лейбов"

о конце 1970-х гг.: «Пустырь – удивительное явление. Отчего-то пустыри были всегда, и всегда были детской территорией. Пахло там, конечно, пылью, пустырь, равно как и штандер – это лето в городе и летние городские запахи. Ржавое железо и пыль, восхитительно» (ЖЖ5).

Иллюстрация Л. Ионова к книге С. Якуба «Вспомним забытые игры». 1988 г.

«Штандыр» – популярная детская дворовая игра, которая имела, впрочем, разные названия («штандр», «штандер», «штандер-стоп», «стоп-мяч», «зевака»). Восходит загадочное слово, по-видимому, к какому-то старому немецкому названию (возможно, к «stander/stander», зафиксированному в словаре братьев Гримм в значении «тот, кто стоит» – DWB: 17, 741). Упоминания об игре с таким названием встречаются в русских мемуарных источниках, описывающих довоенный СССР (Федосюк: 16). На немецкий источник игры указывает и А. Чудаков в романе «Ложится мгла на старые ступени» (2000): ей обучает сверстников сын поволжских немцев-колонистов Кемпель (Чудаков: 76). Подробнейшее описание игры в штандер можно найти в специальной главе увлекательной книги (Якуб: 55–59). Мы же приведем здесь правила одного из ее вариантов, которые В. Шендерович в книге «Изюм из булки» излагает следующим образом: «Играли так: вверх бросался мяч, и все бежали врассыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал: – Штандер! И все должны были застыть там, где их заставал этот крик. <…> Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три прыжка – и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться» (Шендерович: 25)[46].

24

и вокзалом, и актовым залом,

И то и другое пространство характеризуются массовым скоплением людей. В первом случае – отъезжающих пассажиров и тех, кто их провожает; во втором – школьников и учителей. Речь у К. в данном случае почти наверняка идет именно о школьном актовом зале. Ср. в его послании «Л. С. Рубинштейну» (1987–1988) о школьниках: «В зале актовом плясали, / Помнишь, помнишь тот мотив?» (Кибиров 1994: 176). Одновременное упоминание двух этих пространств заставляет предположить скрытый здесь мотив окончания школы (выпускного акта), разлуки с детством.

Комментируя мотив запахов вокзала, можно еще раз наглядно проиллюстрировать едва ли не основной прием всей поэмы – совмещение личных впечатлений любого советского человека с отсылками к литературным цитатам и общим местам. С одной стороны, всем людям старшего поколения хорошо памятны обонятельные впечатления, связанные с пребыванием на железнодорожных вокзалах. Иногда эти впечатления могли быть полярно противоположными – приведем здесь два выразительных мемуарных фрагмента. В первом описаны запахи внутреннего помещения вокзала: «Вокзал пах в первую очередь множеством человеческих немытых тел и особенно их ног – люди жили зачастую на вокзале сутками: едешь из Ростова-на-Дону, например, в Тюмень – железные дороги в СССР были так устроены, что ехать надо через Москву – в Москву приезжаешь 29 августа – обнаруживается, что на Тюмень билет есть только на второе сентября. В гостиницу в СССР устроиться было невозможно в принципе, вот и живешь на вокзале – спишь на его скамейках сидя» (ЖЖ6). Ср. в поэме К. с примечательным заглавием «Сортиры» (1991): «…липкий кафель Курского вокзала» (Кибиров 2001: 206). Второй мемуар описывает запахи вокзального перрона: «Вокзал пах в первую очередь креозотом, которым пропитывают шпалы. Очень сильный и приятный запах. Потом пахло углем и дымком, потому что в вагонах проводники топили углем титаны с горячей водой для чая. Еще пахло паром, который выпускали под вагонами, – не знаю, что это такое, может, гидравлику (если она в поездах есть) или тормоза проверяли? Приятно пахли и скрипели чемоданы из искусственной кожи. Летом пахло нагретым железом вагонов» (Там же). Отдельно отметим запахи сомнительной вокзальной еды из буфета и зала ожиданий (где упомянутые выше ароматы разомлевших пассажиров смешивались с запахом неизбежных вареных яиц).

С другой стороны, разнообразные запахи вокзалов многократно описаны русскими прозаиками и поэтами. Процитируем здесь лишь один отрывок (из повести Бунина «Деревня»). В нем упоминается, между прочим, и запах керосина: «В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином» (Бунин 2: 322).

Приведем здесь и уже названное выше ст-ние О. Мандельштама 1931 г., начинающееся с упоминания о керосине, а завершающееся бегством на вокзал:

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай…

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

(Мандельштам 1967: 160)

В школьных актовых залах кроме танцев проводили еще торжественные линейки и общие собрания. О запахах актового зала см. короткие воспоминания А. Левкина: «…старый паркет или какие-то доски. Ткани-драпировки, не так чтобы только пылью пахли, чем-то еще – может, желтой гуашью, которой на них что-то писали. Застоявшийся воздух: самое большое все же школьное помещение, так что воздух с присущим этой школе запахом там в основном и обитал» (ЖЖ7). Можно добавить к этому особую ноту политуры, создаваемую большим скоплением стульев с лакированными спинками.

25

и сиренью у нас на дворе

В этом стихе нарратор впервые открыто пользуется собственным обонятельным воспоминанием-впечатлением («у нас»). Однако и сирень, и указание «у нас во дворе» настолько сильно апроприированы речью и массовой культурой, в первую очередь песенной, что это личное воспоминание мгновенно превращается в общее: «у нас на дворе» воспринимается как у «всех на дворе». Ср. зачин песни А. Островского на стихи Л. Ошанина: «А у нас во дворе есть девчонка одна» (она будет цитироваться в СПС далее. См. с. 304–305) [9]. О сирени в русской поэзии см. содержательную работу А. Ф. Белоусова (Белоусов 1992: 311–322). Возвращение из школьного мира в мир двора у К. маркировано возможным указанием на взросление лирического героя (хотя детские забавы и запахи еще появятся во «Вступлении»). Сирень, как и другие цветы, устойчиво связана с темой любви, ср. у К. в «Балладе об Андрюше Петрове» (1988): «Ведь в ЗАГСе лежит заявленье, / сирень у барака цветет» (Кибиров 2001: 78). Впрочем, в отличие от покупных цветов, дикорастущая сирень – объект обычных посягательств влюбленных подростков и финансово несостоятельных кавалеров.

Рядом с сиренью в гл. I СПС будет упомянут Бунин («Погляди же, как жалобно Бунин / На прощанье к сирени приник!», см. с. 166–167). Этот мотив возникнет в поэме и в гл. II: «Спой, черемуха, спой мне, сирень!» (см. с. 231–232).

26

Чуешь, сволочь, чем пахнет? – Еще бы! / Мне ли, местному, нос воротить? —

Уже возникавшая во «Вступлении» ситуация вопроса «Чуешь, чем пахнет?» и ответа на