Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

концерт: уж как он тогда куражится, издевается над матерью, невозможно слушать, а то и руки начнет распускать — один раз нам с Аликом даже пришлось связать его, чтобы остыл. Да вот оно как выходит: мы мать защищаем, а она сына жалеет, за него переживает и на нас обижается. За что только людям такое наказание!

Итак, пошел мой последний год, все дела, кроме диплома, были уже подчищены. Хорошо? Хорошо, да не очень. Теперь-то я жалею, что окончил университет, не ходя на лекции. В книгах ведь не всё; есть академическая культура, которая передается из рук в руки, усваивается подражательным путем в молодые годы: умение говорить перед аудиторией, излагать свое мнение, вести спор и многое другое. Все, чем я пренебрег и о чем не раз потом пожалел. А мог бы, наверное, выбрать какие-нибудь курсы на филологическом факультете, походить на латынь, историю, философию. Увы, поздно спохватился — проехали. Так и осталось мне неведомо, какие гуманитарные силы были в Томске, кто тогда преподавал на филфаке; все это я прошляпил.

И пошла безалаберная, вольная жизнь: стихи, друзья-товарищи, поездки по области. Я стал похаживать в литобъединения. Уже в областной комсомольской газете появилась подборка с похвальным предисловием, и в литобъединении при Политехе, которое вел Василий Казанцев, меня признали, и вообще, как в песне поется, «сам районный парикмахер комплимент мне говорил». Впрочем, бремя славы меня не сильно бременило. Я плыл по течению; не надо было даже шевелить плавниками ради движения вперед: волны сами несли меня. Одним словом, то была эра невинности или неведения, и душа моя хотя и оставалась еще незрелой и малосъедобной, зато была не тронута ни одним из тех кольчатых дружков, которые потом до нее добрались.

Все-таки как вернее — невинности или неведения? Скорее, невежества. Из поэтов я знал лишь несколько хрестоматийных — по тем временам — имен. Представление о том, что есть гора Парнас, на склонах которой ярусами расположились служители Аполлона, а выше всех — Гомер, что есть книги, без которых нельзя обойтись, как-то не входило в мой дремлющий ум. Я даже не знал, что эти книги можно запросто заказать в читальном зале Научки; для меня она была только местом, где выдают физические журналы. И конечно, я понятия не имел, что в нашей университетской библиотеке хранится архив Василия Андреевича Жуковского! Моей поэтической пищей были в основном стихи друзей. Очень нравились Василий Казанцев и Геннадий Карпунин, который незадолго до того учился в Томске и у которого вышла здесь первая тоненькая книжечка. Я долго возил ее с собой и некоторые стихи помнил наизусть. Например, такое:

Какой хороший человек

Приехал к нам, какой упорный!

Лопату взял, откинул снег

И от ворот, и от уборной…

А у Казанцева я обожал вот это:

Сидели два детины

И пили молоко:

Пленительней картины

И выдумать нельзя…

Но выше всех в моей иерархии стоял Евгений Евтушенко, автор стихов о белых деревьях и луковом супе.

Окно выходит в белые деревья,

Большие и красивые деревья…

Короче говоря, мой Парнас (если таковой у меня был) больше походил на вывернутый карман нищего.

Володя Петров договорился в обкоме комсомола об агитпоездках и сколотил небольшую бригаду: он, я и гитара-семиструнка. Зимой в области дороги заносит, до большинства райцентров можно только долететь. Самолеты были маленькие, на восемь — десять пассажиров. Мы с Володей прилетали в дальний районный городок, засыпанный морозным искристым снегом; устраивался поэтический вечер. Собирали старшеклассников, и мы показывали свои таланты. Программа была нехитрая: сперва Володя читал стихи, а потом я брал гитару и шпарил Булата Окуджаву, как мог (на трех с половиной аккордах); да не в музыканте радость, а в словах. Окуджаву тогда в глубинке еще не знали, так что счастье было обоюдное.

А с Толей Омельчуком мы ездили в Новосибирск на День поэзии; впрочем, это было раньше, еще осенью. А может быть, вообще весной? Не уверен. Помню, что ехали ночью — конечно, на третьих полках, тут без вариантов. Толя как-то договорился (чего я совсем не ожидал), что мы будем выступать как представители от Томска. И выступили; а это был огромный актовый зал Новосибирского электротехнического института, наполненный до отказа, сейчас бы я со стыда сгорел, а тогда — как с гуся вода: у Толи молодого нахальства хватало, а я, не задумываясь, просто делал, как он.

Вечер, состоявший из двух отделений, вел Илья Фоняков. Из его участников мне запомнились двое. Во-первых, конечно, Анатолий Жигулин, бывший зэк с десятилетним стажем; стихи его принимались на ура: про каторжные рудники, отнявшие молодость и здоровье, про конвойного, который мог пристрелить, но не пристрелил, про лагерную любовь (по сюжету похожее на знаменитую песню «На Колыме, где тундра и тайга кругом…»), про прирученного бурундука, которого они по весне отпустили на свободу (в аккурат по канве пушкинского: «В чужбине свято соблюдаю обычай милой старины»). Эти стихи мне и сейчас не разонравились. Хотя и сильно потускнели на фоне его же прозаической книги «Черные камни», изданной в начале перестройки. Она потрясла меня своей голой, неприкрашенной правдой, которой невозможно не верить (если даже это иллюзия искусства!). По силе впечатления она, по-моему, сравнима с Шаламовым.

В антракте, погуляв по фойе, мы с Толей прикупили кое-что из продававшихся там книг, в том числе по маленькому двухтомнику Леонида Мартынова — который прямо на мне и закончился. Мартынов тогда сильно прозвучал сборником 1957 года, изданным после десятилетнего перерыва, и последующими стихами. Вернувшись в зал, мы сели и стали рассматривать наши приобретенья. Антракт еще продолжался. Мимо нас проходил Жигулин, с завистью покосился на книги, спросил, где дают Мартынова. «В фойе, только там уже он кончился. Да берите, — добавил я, протягивая книги, — нам на двоих и одного хватит». Жигулин поколебался секунды две, глядя мне прямо в глаза, — так, наверное, он смотрел на солдата-конвойного, положившего сигареты на пень в двух шагах от тропинки («Нет, пожалуй, что не убьет…») — и взял. Взял и тем самым одарил — мгновением живым и памятным.

Но самым незабываемым для меня в тот день было выступление Сергея Маркова. Он вышел на сцену, невидный, немолодой, с морщинами под глазами, очень обыкновенный — в каждой очереди за пивом стоит такой мужичок, — и без предисловия объявил название: «Александр Грин».